Как оно у нас устроено: сначала Крестов до белого каления доводил Гаранина на своем рапорте. Бывало, тот не выдерживал, хлопал дверью, — ему, почти единственному, это почему-то сходило с рук. Потом Гаранин распекал своих, — сколько раз видел его Котельников орущим, с побелевшими от гнева глазами... А ведь он был лирик, Саша Гаранин, и на охоту ездил вовсе не потому, чтобы поесть дичины. Он ее, в общем, и не ел никогда, потому что известная строгостью и не очень уравновешенная его жена приносить домой что-либо из охотничьих трофеев запрещала категорически. Все, что они добывали, забирал выросший в тайге и хорошо знавший цену ее дарам шофер Алешка.
Сейчас глаза у Гаранина были ярко-голубые, длинное лицо его подобрело и расслабленно вытянулось.
— Все у тебя на пасеке, Василь Егорыч, хорошо. Место чудное. Одного не хватает: если бы на твоей горке еще церквушка небольшая стояла.
Сидевший с ним рядом пасечник покорно наклонил голову:
— Да-да, маленькая такая... А зачем?
— Купола люблю! — Гаранин расстегнул рубаху, положил на грудь руку. — Бродишь где-нибудь по тайге, бродишь, потом сопочку вывершишь, устанешь и вдруг он блеснет золотом. Зелень бескрайняя, увалы, тайга, а вдалеке — маковка... И чем-то тебя таким... так за душу возьмет.
— Да ведь ободраны кругом, — возразил реалист Уздеев. — Одни ребра.
— Я, когда на пенсию выйду, знаете, чем займусь?.. Я маковки буду реставрировать. Потому — красота. Деды понимали, где строить.
— На пенсию! Где ты тогда — денег? Ты сейчас.
Толя Растихин поправил очки на тоненьком и прямом носу:
— Какая у тебя, Александр Порфирьевич, нынче программа?
— Четыре миллиона на этот год.
— Другой разговор, — подхватил Уздеев. — Представить только, сколько маковок можно покрыть да сколько божьих храмов отремонтировать! Ты, Порфирьич, на досуге подумай.
— А что, если и в самом деле заняться? — похохатывал Гаранин. — Снять в понедельник все управление с прокатного, и — в тайгу... А потом: куда вы, товарищ Гаранин, дели такие средства? Да как куда? На божьи храмы! Надоела мне эта черная металлургия, вот где она у меня — в печенках!
Котельников, который принес из кухни чистую алюминиевую миску, положил в нее большой кусок колбасы. Хотел было творога насыпать и остановился сложной в руке, улыбнулся Гаранину:
— Хотел бы я, Саня, присутствовать на том бюро, на котором будут тебя чихвостить.
— А что, мальчики? — веселился Гаранин. — Такого в Сталегорске еще не бывало!
Уздеев, так и не выпускавший из рук вилки, на секунду перестал жевать:
— Все прожекты, прожекты... А ты начни действительно с малого — построй на пасеке колокольню. Вон эксплуатация. Помогла же Егорычу избу поставить?
Пасечник согласно закивал:
— Что верно, то верно. Без ремстройцеха я бы еще ой сколько в старой избе сидел. Ой сколько! А они взялись, и... Правда, и мы — чем можем. Когда директор завода болел, сколько маточек погубить пришлось, чтобы молочко взять.
— И помогло?
— Да вроде пока полегче.
— Это завод, — приподнял вилку Уздеев. — А что, стройка свой вклад внести не в силах? Они — избу, а ты — маковку...
На творог Котельников положил кусок меда, и пасечник наклонился теперь к нему, качнул своею аккуратной бородкой:
— Не будет он.
— Думаешь, не будет?
— Только у Настьки еду берет. Нашли, понимаешь, друг друга. А я ему не родня.
— Одного хлебца, говорит, поел... Разве дело?
Теперь стали разливать медовуху, и, когда Уздеев наклонил было четверть над стаканом Василия Егорыча, Витя Погорелов придержал его руку:
— Хозяину беленькой.
— Свою он, так сказать, в рабочем порядке, — опять потирал руки довольный Гаранин; нравилось ему, расслабившись, сидеть за этим столом, хорошо закусывать, смеяться вволю, валять дурака.
— Первый сорт, Егорыч? — прищурился Уздеев.
— Слеза!
— Все-таки я ему отнесу, — глядя на пасечника, решил Котельников. — А вдруг съест?
— Эту за что пьем?
— Как это — за что? — удивился Уздеев. — За то, чтобы Гаранина не очень крыли на бюро, когда он четыре миллиона пустит на маковки!