Хозяина он увидел, когда тот нырнул под жердину в прясле на дальнем конце огорода, заспешил за ним следом.
Между огородами и окраиною тайги тянулись белые, в ровных стожках поляны, и тут Котельников снова оглянулся, чтобы увидать разом и всю небольшую деревеньку, сокровенно тихую в этот синий вечерний час, и подступавшие к ней глухие леса, тоже теперь засыпанные бескрайними, сказочными снегами...
Хозяин стоял около стожка, глядел на глубокий развал, который тянулся за ними следом:
— За один снег так убродно. Ровно лоси прошли.
Котельников ему улыбнулся:
— Ты говорил, за вениками?
— А за вениками и есть.
Голой ладонью стал огребать бок стожка, и Котельников, еще ничего не сообразивши, тоже снял варежку и принялся осыпать снег.
— Из тебя, Андреич, добрый крестьянин вышел бы.
Он остановился, вглядываясь в широкое, с косыми скулами лицо хозяина:
— Это, интересно, почему?
— А ты никогда без дела рядом не стоишь. Помогать сразу хватаешься.
Краем он вспомнил стройку, вспомнил этого волкодава, бригадира высотников Шишкарева, который новичков так испытывает: велит всем шабашить, а когда уже сидят, курят себе, прикажет кому из своих монтажников что-нибудь перенести либо передвинуть. И если ты при этом плечо подставить не бросился — вся любовь. Пусть даже мама родила тебя на отметке сто, разговор у Шишкарева короткий: этого не возьму — не свой.
Котельникову легкая и как будто очень далекая грусть тронула душу:
— Это у меня от монтажников, Филиппович.
Сказал между прочим, но тот поднял голову, и в задумчивых глазах у него мелькнуло любопытство:
— Говоришь, от монтажников?
И то, что уже готово было остаться позади, вдруг вернулось к Котельникову, на миг сжало сердце, а когда отпустило, то с тугим толчком он ощутил обвалом нарастающий шум большой стройки — лязг, скрежет, грохот, стук, сип, жужжанье, пофыркиванье, шипенье... С верхних конструкций сыпанули брызги огня, на бетонном полу заискривший кабель дернулся под ногами, чиркнул по куртке на плече электродный огарок, — у каждого специально для огарков мешочек на поясе, бригадиры проверяют, чтоб был, — нет, швырнули опять, узнать, интересно, — кто?!
Видение пронеслось, как проносится мимо по асфальту обдавшая разорванным воздухом машина, и Котельников стоял, будто прислушиваясь к затихающему вдали шелестенью...
Филиппович глубоко вогнал в хрусткое сено костыль, обеими руками стал приподнимать верх стожка.
— Доставай потихоньку!
Сперва Котельников различил только перевязанный шпагатом пучок прутьев и только потом, когда осторожно приподнял его, увидел весь веник — разлатый, совершенно расплющенный, но, несмотря на это, тугой и толстый.
Крепко запахло увядшими березовыми листьями, свежим сеном, и Котельников приподнял веник, невольно подался к нему лицом, стараясь уловить еще какой-то, словно бы скрытый в глубине знакомый запах:
— Хороший у тебя пресс!
Филиппович, присмотревшись, снова приставил костыль к боку стожка:
— Пресс — это одна статья...
Опять стала клониться заснеженная верхушка, и Котельников заранее протянул руку:
— А другая?
Подпирая край костыля еще и плечом, тот повел подбородком на второй веник:
— А пусть-ка он тебе в баньке сам...
Баня у Филипповича была в чести — об этом Котельников подумал еще накануне, когда вместе с хозяином ходил поглянуть на жар. Ладно срубленная, просторная, примыкала она к большой летней кухне, очень чистой и даже как будто уютной — от цветных, наполовину раздернутых занавесок на окнах, от аккуратно постеленных на крашеном полу домотканых половиков.
Теперь Филиппович освободил и пододвинул поближе широкую и длинную лавку, свел вместе верхние да нижние концы занавесок, и Котельников стал не торопясь раздеваться, а он еще сходил в сенцы, принес большой ворох золотистой, спелой соломы, растряс его, разбросал между лавкою и той стенкой, где густые малиновые полосы очерчивали дверцу на топке бани. Опустившись на одно колено, долго разравнивал подстилку, приминал ее ладонью, щупая, мягко ли, потом вышел в сенцы и принес соломы еще.
Во всех этих приготовлениях, смысл которых не сразу доходил до него, словно была своя тайна, и разгадки ее Котельников ожидал и терпеливо, и отчего-то празднично.