Вытягивая повыше настывший воротник, укутывая шубой плечи, он поерзал, распихивая пятками мешки с замерзшим мясом и ящики, попробовал опереться обо что-то справа, потом приподнял брезент и в неярком свете, который помаргивал теперь высоко над кузовом, увидел темно-красную, с белыми пестринами свиную тушу.
Он попробовал отодвинуть ее, потом отсел сам, отгородился тяжелым, с тугими капустными вилками мешком и сверху определил на него свой рюкзак.
Щеку ему ожгло колючим снегом, и Котельников подумал, что они теперь уже за деревней и что здесь, в поле, метель сильней. Выдержит он, не застучит по кабине?..
Надо выдержать.
Машина стала, и он собрался было повернуть голову, думал, что окликнут, но кругом было тихо, и тогда он неловко повернулся, вытянул шею из воротника шубы, поглядев в окошко за спиной. В кабине горел свет, девчонка сидела теперь посредине, держала полную, с краями пластмассовую рюмку, и такая же рюмка была в руке у соседа, они медленно, чтобы не расплескать, тянулись навстречу друг дружке чокнуться, и лицо у этой, у Нины, было радостно-беззаботное.
Ну вот, подумал Котельников, и утешилась...
Когда машина тронулась наконец и опять отставать от них начал то умолкающий, то взревывающий тягач, он услышал где-то рядом слабенький, словно чем задушенный звук, туда и сюда повел ухом и вдруг улыбнулся во все лицо, сдернул рюкзак свой с капустного мешка, потащил на колени, стал, торопясь, развязывать шнур.
Среди путаницы жестких ремней старого патронташа нашел колокольчик, поднял над рюкзаком, и тот повисел молча, а потом, когда их качнуло, тихонько, но звонко ударил, отозвался освобождение и радостно.
Котельников подумал: хорошо, что они с Филиппычем успели приладить бильце — славный вышел у этого колокольца голосок, тоненький, чистый!..
Надо будет, подумал он, забрать с Монашки своего собачонка, подрос уже небось. Пора!..
Щеку ему опять царапнуло, сыпануло, прошуршало по шубе мелкой крупой. Машина пошла на взгорок, и в призрачном свете тяжело подрагивающих, выпученных от натуги фар тягача, словно слепо чего-то ищущих среди белых снегов, он увидел, как дымом дымится, катится над застывшей землей низкая сплошная метель.
В войну сидели без дров, подумал Котельников, а как уютно было у бабушки, когда за окошком вьюга... Как она говорила? Метуха! Метуха тогда была. Вот и кончилась осень. Теперь зима. Метуха, она говорила. Потащиха.
РАССКАЗЫ
ПУСТОСМЕХИ
Мы подходим к дому, а мама стоит у калитки, плачет...
Увидала нас, глянула сперва как-то странно, как будто на незнакомых глянула, а потом глаза у нее потеплели, словно теперь признала, — бросилась нам навстречу, всплеснула руками. Обнимает Ленку, всхлипывает, говоря что-то такое совсем непонятное, и в голосе ее мешаются и осуждение, и тревога, и радость.
— Значит, моя детка, постриглась? И волосы покрасила? Ну и хорошо! А я-то, дура!.. На порог ее теперь не пущу! Ах, она, чертовка, ноги ее в нашем доме больше не будет!.. А тебе идет, правда... И кофточка эта идет... Не поправилась, моя детка, и не похудала. А она? От чертовка!
Я уже поставил чемодан, снял рюкзак, руками двигаю, выгибаюсь, чтобы размять затекшие плечи, — автобусная остановка, считай, о край станицы, а дом наш — уже за центром, — а мама все никак успокоиться не может.
— Да что такое, — спрашиваю, — ма?..
Только теперь она ко мне и оборачивается — может, это Ленка ей родная, а я — зять?..
— Да что-что!.. Перед тем как прийти вам, забегает ко мне бреховка эта, Семеновна. «Ой, — кричит, — Тосечка, только сейчас я видела твоего Гришеньку — с автобуса слазили!.. Он да женщина с ним какая-то молодая, незнакомая... Я, — говорит, — спрашиваю: «Хто это, Гриша?» А он отвечает: «Жена!..» Наверно, — говорит, — Тосечка другую привез, дак ты не пугайся да в обморок не падай. У той же, — говорит, — у Леночки, волос-то был длинный да хороший, разве не помню, — как у меня самой в девках. А эта ну как есть парень и парень!» — Мама виновато смотрит на Ленку. — И как я, моя детка, не подумала, что ты постриглась?
А я теперь припоминаю: и точно, Семеновна видела нас на станции. Только сошли, еще и оглядеться не успели, она — словно из-под земли. Поздоровалась и на Ленку кивает:
— А это ш хто, Гришенька?..
— Как, — отвечаю, — кто? Жена...
И Семеновна тут же исчезла, словно сквозь землю провалилась. Теперь-то ясно: сразу кинулась маму предупредить. Знаете, иногда говорят: по сообщению «обээс»... «Обээс» — это «одна баба сказала». Так вот Семеновна на нашей улице — та самая баба.