— Что бы ты сделал, — спрашиваю его, — если бы вдруг очутился дома?
— Напился бы сначала, а потом навалился бы на жратву.
— А потом?
— Не знаю. Убежал бы. Для меня, наверно, лучше, что я здесь, там придется оправдываться, объясняться и наверху и внизу. Как им растолкуешь, что я дезертировал, чтоб не убить заместителя комиссара? Разве можно иметь дело с невеждой и трусом и терпеть его подвохи.
— Потерпишь, здесь хватает такого.
— Нет, тут другое.
— Почему другое?
— Тут их страна. А там мой отец, дед и пращуры до десятого колена завоевали какую ни есть свободу и равенство, пусть кажущиеся, а здесь мы ничего не завоевали и потому не имеем права требовать.
Ата вздрагивает и прикладывает ухо к земле. Видо Ясикич с холма кричит:
— Легковая машина!.. — подбегает к нам и устраивается между Вуйо и Черным. У нас нет времени ни отогнать его, ни прикрикнуть. Юркий вездеход вылетает из-за поворота и мигом подкатывает под наши мушки, за ним неотступно мчится столбик пыли, точно какой-то дух, который хочет уцепиться за машину сзади, но никак не может ее догнать. Догонит и перегонит, как и все прочее! Мы стреляем одновременно. Стрекочет наш ручной пулемет. Я загоняю патрон в ствол. Вездеход сворачивает в сторону, чтобы нас объехать, подпрыгивает и, закачавшись, становится поперек дороги.
— Выскочил один, — кричит Вуйо. — Вон, за колесами!
— За передними?
— Задними.
Хлещет автоматная очередь и заставляет замолчать нашего пулеметчика. Я стреляю в задние колеса. Ата валится набок, мотает головой, кривит от боли лицо. Я снова стреляю. Душко берется за пулемет и вставляет диск.
— Вуйо, ты видишь сейчас, где он? — спрашивает Черный.
— Если бы видел, не ждал!
— Он один или их больше?
— Один!
— Ты карауль, не покажется ли он сзади, я не дам ему пролезть вперед, а ты, Нико, смотри под колесами.
Замечаю штанину и стреляю, он убирает ногу, и тут же пули взрывают перед моим носом землю. Пыль попадает мне в горло.
Видо тянется к винтовке Душко, а Черный хватает его своей ручищей за ворот и рычит:
— Лежи, горе луковое, и только не вздумай высовывать голову!
— Вот поганец! — кивает в сторону немца Вуйо.
— И какой-то косматый, — замечает Душко.
— Позор, да и только, — бормочет Вуйо.
— Не спеши, полегоньку, сейчас мы его успокоим.
Ручной пулемет расщепляет над кабиной доску. Душко опускает дуло и дает очередь. С колес летят куски резины и устилают шоссе черным ковром. Но автомат немца то и дело находит невидимые нам, новые бойницы. У того, кто его держит, сильные руки. Наверно, унтер-офицер. Снова направил огонь на пулеметчика, хочет заставить его замолчать. Пороховой дым становится гуще, и я опять закашлялся. Кто-то протягивает Душко диск — Ата жив. Я держу наготове винтовку и боюсь опоздать с выстрелом. Как только умолкает наш пулемет, высовывается, точно голова змеи, дуло автомата. Я стреляю, пуля отбивает кусок доски, на которую упирается автомат. И все-таки немец ведет огонь. Меня охватывает стыд: нас четверо, а он один, и мы ничего не можем сделать. Тем временем Черный выбирается из окопа, подползает к шоссе, прицеливается и стреляет.
Из-за машины поднимается лысый верзила и кричит. В его голосе звучат удивление, и гнев, и протест. Такие вопли давно, наверно, не слышали люди. Они нарастают, превращаются в неистовый, нескончаемый рев, ржание раненой лошади — ничто по сравнению с одиноким, гневным, полным ужаса воплем на пороге вечного мрака и холода. В руке у него автомат, он зло смотрит на него, отбрасывает в сторону и падает.
Мы подходим к машине. Шофер словно спит на руле. Два солдата лежат на заднем сиденье, третий сидит как живой. Пули прошили им подошвы, и нет смысла снимать с них обувь. Мы забираем две винтовки, третья испорчена пулей. Черный берет автомат. В диске осталось всего с десяток патронов. В машине мы находим топор и пишущую машинку. Черт их знает, куда они с ней ехали.
— Машинку дадим Влахо, — кричит Черный, — он годен только для деликатных дел.
— А где ты его найдешь? — спрашивает Вуйо.
— Если не найду, тем лучше для него и для меня, — орет в ответ Черный.
Уши после стрельбы у нас заложило, и мы кричим, хотя каждый удивляется, почему кричат другие. И вдруг улавливаем, каким неприятным хрипом отдаются в тиши полей наши голоса. Что-то гонит отойти подальше от шоссе, от луж крови и мертвецов с продырявленными подошвами. Рев лысого верзилы еще звучит в ушах и повторяется, как эхо, в стенах туннеля. Мотор мы испортили, не заведет его и сам господь Саваоф. За горой останавливаемся, чтоб перевязать рану Ате. Но никто не знает, как это делается. Мы с укором смотрим друг на друга, все, дескать, одного поля ягоды. Кличем Влахо, но его и слыхом не слыхать. Расстраиваемся окончательно. Нам кажется, что нас бросили где-то в пустыне. Наконец Душко перебинтовывает рану, чтоб держалась повязка, и мы поднимаемся на плоскогорье. Одолевает усталость, мучит жажда и чувство одиночества, и еще сознание, что мы, чужестранцы, впутываемся в дела, которые нас не касаются.