— Нет больше сил. Оттащи меня вон до того стога и ступай, куда знаешь.
Я сгреб его с земли и понес на руках, не очень он был тяжелый, только винтовка и ранец заспинный мешают. Притащил к стогу, подоткнул под него охапку сена, чтобы не промерз; дал ракии губы смочить, потер виски и затылок. Ничего не помогает — нет у него сил даже, чтобы мне на закорки сесть.
— Пройдет, — прошелестел он губами. — Или пройдет, или эта жизнь не стоит ни гроша.
Мысли у него четкие и быстрые, сознание ясное, слова не путаются. Мы переждали еще минут с десять, а может, и больше, и вдруг он как-то разом ноги под себя подобрал, встал на колени и поднялся, преодолевая слабость и боязнь снова не удержаться и рухнуть. С одной стороны я поддерживаю его под руку, с другой — он опирается на винтовку и делает осторожные, робкие шаги, широко расставляя ноги. Стонет, часто отдыхает, скрежещет зубами и снова двигается. Я опасался, что он не устоит, но постепенно он расходится и отстраняет мою помощь. Так мы поднимаемся еще выше, отпечатывая на снегу след, и проходим краем озера, уже скрытого подо льдом. С рассветом мы были на вершине, и Качак возгласил:
— Дошли!
— Дошли или нет, я дальше не двинусь! — бросил я.
И рухнул на землю, словно у меня кости размякли. Чувствую грязь и сырость под собой, но мне это не мешает — для меня земля податливая, приятная, так бы и распластался на ней. До меня доходят увещевания Качака, он твердит, что землянка отсюда меньше, чем в ста шагах, под горой, я слышу свой голос, отвечающий ему, что пусть, мол, тащит меня, если в состоянии. По его тону понимаю, что он злится, потому что, если нас здесь день застанет, мы должны будем отсиживаться до ночи в этой рощице. Но я ничего не могу ему возразить: я слишком устал и: мысленно утешаю себя, не так уж плоха эта рощица, убаюкивает ветвями, а в ветвях тихо поскуливает ветер.
Арджан-озеро
На шестнадцатом километре к северо-западу от Салоник дорога на Кукуш уходит в горы, петляя над речкой у подножия массива Кардашлия. Массив этот — старые каменистые отроги Родон — тянется на юг от Караджи, через Деве Караниа, повсюду одинаково оголенный ветрами и засухами. Там же, где обширная равнина подходит к подножию гор, в уголке безлюдном, пустынном и выгоревшем, немцы разместили склады с боеприпасами — серые, холодные постройки без окон, по самые крыши засыпанные землей, укрылись по балкам.
В складах работали пленные — когда у людей не хватало сил, часовые кололи их штыками. Могучим свидетелем печали и страданий возвышалась гора над изрытой землей, внимая ругани и стонам и наводящим ужас эхом откликаясь на выстрелы. В три ряда колючая проволока окружала огромное прибрежное пространство, где громоздились кучи металла и динамита, накрытые пропитанной дегтем бумагой.
В летние месяцы гора притягивала к себе влажные взгляды пленников, пробуждая воспоминания о родине и мечты о побеге и свободе. Несоответствие между тем, о чем мечталось, и тем, что происходило на самом деле, здесь было бесконечным. Бежать из этого немыслимого места было трудно, и, чтобы уклониться от признания в том, что и вовсе невозможно, пленные тешили себя слухами о близком конце войны. Верилось, что после Сталинградской битвы немецкое оружие стало покрываться ржавчиной и что осенью наступит конец.
И только люди, числившиеся в «черных списках», то есть коммунисты, продолжали говорить о длительной борьбе, готовились к побегу и побуждали к нему других.
Через четыре месяца изнурительной работы в невыносимых условиях, после бесконечно долгих, придавленных грузом томительной жажды и подземной плесени дней узники ощутили, что в воздухе над равниной и над заливом повеял запах осени. Правда, кроны редких деревьев, искривленных северными ветрами, оставались еще зелеными, однако цвет облаков, выжженная трава, перелеты птиц и движение солнца говорили о том, что лето миновало. В середине сентября ветер принес с севера изнурительные, холодные дожди. По утрам над землею клубились туманы и вершина горы исчезала в облаках — серая и побуревшая, она утратила свои четкие контуры и походила на далекие горы возле их родных сел.
В тот день у многих робкие мечты о свободе увяли, как увядают последние осенние цветы. Узники словно вдруг заметили, что склады целое лето оставались нетронутыми, что они по-прежнему полны, что страшный враг человечества, видимо, вовсе не собирается выпускать из своих рук оружие и что «западные демократы» ничего не предпринимают, чтобы вынудить его к этому.