Ребенок снова зашевелился, уже проснувшись, и ловко высунув ручку из-под пеленки, стянул одеяльце, покрывавшее люльку. Ручка его замерла в движении, и он внимательно поглядел на старого мужика. Вот как выглядит человек, когда обессилеет от старости и печали, когда затянет лицо серый мшаник бороды, а землистый цвет окрасит кожу вокруг глаз, — прежде он такого не видывал. Удивился младенец, задумался и проглотил слюну. Зажмурил глаза, точно не желая больше смотреть на нечто такое, а потом опять раскрыл их и вгляделся еще внимательнее. С усилием приподнял маленькую головку и несколько мгновений держал ее над подушкой.
— Иди, — решительно и вроде бы вполне осмысленно произнес он. — Иди, иди!
— Хорош, — улыбнулся старик. — Выгоняет меня из дома!
— Иди, иди, иди, — зачастил ребенок, испытывая удовольствие от того, что ему удалось найти столь забавную комбинацию звуков.
— Может, ты и прав. Так уже повелось — куда ни приду, добра не жди. Цветы после меня не растут, и даже зеленые сосны высыхают, стоит мне их коснуться.
— Иди, иди, иди, — продолжал малыш упражнения в языке.
— Все меня гонят, вот и ты тоже. Ладно, уйду, раз ты велишь, — с усилием выпрямился Михаило Анджелич. — Не удивляйся, — сказал он Неше. — Мы думаем, будто дети ничего не знают, а разве сами мы больше их знаем?.. Теперь вот и в сны не верят, а у меня они много раз сбывались, особенно если дурное снилось. Это судьба человеку знак подает, а он может его и не послушать, а потом злится и удивляется. Я вот, с тех пор как мои дети погибли, сказал себе: нечего больше судьбе у меня брать, а потом поразмыслил — нет, может она еще что-то отнять. Жалко, если малыш пострадает из-за меня, — может, вырастет из него добрый человечек. Зайду, когда хлеб поспеет.
Он вышел в ночь, обмякшую под южным ветром, на луг, где между заплатками снега тянулись черные полосы оттаявшей земли. Над шумной долиной и сероватыми завесами гор стояло небо, выкованное из фиолетовой стали с лохмотьями облаков. Притаившись за углом дома, Анджелич прислушался и оглядел окрестность: может, есть причина у ребенка — дети с их чистотой восприятия словно маленькие животные, словно щенята, что загодя чувствуют землетрясение… И он пошел по борозде, чтобы не оставлять следа, беззвучно ступая, невидимый, точно дух.
«Может, это не только здесь, — подумал он. — Сдается, повсюду, куда ни приду, лишний я и тяжелый, скучный человек. Да и кто я в самом деле теперь? Досадливый старикан, развалина, который таскается беспричинно, и не только не может прийти и уйти, но сам по себе — живая тоска. Даже если смеюсь напоказ или шуткой пытаюсь оживить разговор в компании, все видят мою тоску по потерянной семье, и мучительно им от этого. Смех мой кажется им искусственным, и борьба моя выглядит в их глазах шагом отчаяния. Должно быть, поэтому избегают они меня и бросают одного. Может, и не моя вина в том, что отделился я в Оленьей Гряде, может, они тоже искали случая от меня избавиться, чтоб беды им больше не приносил…»
Внизу, в оттаявшей долине, светился красный огонек костра. Люди вокруг него не спали, доносился глухой говор и позвякивание котелков — наверняка разливали винный отстой. Потом отделялся пылающий уголек, покачиваясь, скользил во мраке над черными полями — кто-то уходил домой, освещая себе дорогу головешкой. Вон замедлил ход на мосту, в воде отразился свет. Перешел на тот берег, помахивает, чтоб разгорелась поярче гаснущая головешка, точно подавая сигнал кому-то наверху, в горах, дескать, держитесь. Под котлом снова разгорелся огонь, и мужские незнакомые голоса красиво и согласно запели:
Он остановился: сколько ему уже не доводилось песню слышать… И вообще трудно представить, чтобы кто-то мог петь здесь, в сожженном и одетом в траур селе. Должно быть, чужие, наверняка какой-нибудь патруль — пришли, расположились, перепились. Странно только, что не поют свои четнические песни. Или наскучили им, или это только начало, а ночь длинная — свое возьмут!