— Скоты, скоты! Не могут без палки!..
Обеспокоен и персонал: по вечерам запретили, собираться и горланить несли. Мне смешна эта паника, а Джидич заключает ядовито:
— Это хорошо, пусть этим недотрогам тошно станет от вшей!
— Чего тут хорошего? Вши, всякий знает, несчастье!
— И несчастье в жизни порой идет на пользу, — говорит Джидич. — Нам и в беде неохота умирать, а как бы горевали, не будь на свете всякой погани, вшей и прочей напасти?
Привезли дезинфекционный аппарат, установили между покойницкой и баней. Площадку для раздевания и стрижки огородили, повесив на веревках одеяла. Зажгли костер.
Дым вздымается до небес. Идут приготовления, но и противная сторона предпринимает защитные меры. Одни ухитрились каким-то образом пробраться на чердак и запрятать там истлевшие от пота кители и джемперы; другие, плотно связав одежонку в узлы, сунули их в солому или в цистерну; третьи запрятали в траву, поднявшуюся вдоль колючей проволоки. Санитары поймали одного, когда он, выломав в полу под кроватью доску, заталкивал туда все, кроме трусов.
— Спасаешь вшей!.. А? Вшей? — орет на него Доктор визгливым голосом.
Ему кажется, что страшное слово «вошь» само по себе представляет вершину ужасов войны, и потому он повторяет.
— Да, — говорит упрямец с Дрины, — спасаю, и что?
— Как это «что»? Ты сумасшедший?
— Все вы у меня взяли, все годное и негодное. А вот их не дам!
— А тиф? Скотина бесхвостая! Вошь его разносит!
— Кабы разносила, я был бы уже давно мертвым.
— У тебя не разносит, а у нас?
— Нету здесь вшей. Сам погляди. Хоть одну найдешь, на глазах у всех ее съем.
— Это они нас съедят! А гниды ты уничтожил?
— Гниды и сам господь Саваоф не уничтожит! И разве можно из-за них жечь мои ветошки? Кто мне потом даст во что одеться? Ты вот не дашь, и немец тоже, а зима на носу…
И вдруг выхватывает из рук санитара узел и пускается в бегство. И наверно, нашел бы, куда спрятать свой узел, если бы не поймали его санитары. Получив несколько синяков и шишек, он возвращает им той же монетой, пока наконец не прибегают полицейские, но он и тут не признает себя побежденным и, чтоб как-нибудь отомстить, кричит:
— Делайте со мной, что хотите, но вшам ничего не сможете сделать!
— Всех истребим!
— На спор, что не истребите!.. Всюду они закопаны и запрятаны, растет смена, хватит для тифа, чтоб он вас задавил!
— Ты из какой роты?
— Из самой черной.
— Как звать?
— Горем Гореваничем, с тех пор как я здесь.
— Запри его в бункер, чего спрашиваешь!
— Нет, сначала в баню, для него это наказание пострашней.
Затолкнули его за одеяла, и оттуда слышно, как он препирается. Я отворачиваюсь. Справа от ворот в тени вокруг Судьи сидят лагерные мудрецы. Для них сколотили скамейки и столик посредине — сидят они там каждый день, словно ждут, чтоб им подали кофе, и в ожидании толкуют о вероятности высадки десанта западных держав на Балканы. Долговязый фельдфебель из Мораче убежден, что этот план гибельный.
— Немец об этом уже пронюхал и себя обезопасил. И точка! — говорит он.
— Ну, а Салоники… — замечает человек с бородкой.
— Что Салоники? Пустяк!
— Салоники в прошлую войну являлись ключом…
— С того самого дня, — перебивает его фельдфебель, — когда наши войска у Колашина и вдоль Тары были разоружены, я в штабе так и сказал: «Дело пропащее, разве только Черчилль повернет».
— А следовало бы повернуть…
— И договориться с немцем и ударить против Москвы…
— Будет и это, — подтверждает бородка.
— Должно быть, иначе поднимутся низы, наступит анархия…
— Мир катится в пропасть, никто никого не желает слушать.
И вчера они об этом говорили, и позавчера. Каждый день твердят одно и то же и почти в том же порядке — редко кто добавит или выбросит какое слово. Пока один излагает свою мысль, другие кивают в знак согласия головами и вставляют словечко-другое, чтобы подчеркнуть опасность безвластия. Удивляюсь, как им не надоедает твердить одно и то же, или они уж настолько выжили из ума, что не находят сказать ничего другого? И вдруг мне приходит в голову мысль: они не беседу ведут, а на свой манер выискивают вшей. Ловят больших, хвостатых, а молодь оставляют для приплода. Их вши в них самих, и трещат они по-другому. Каждый любит своих, защищает их, холит — они их последняя собственность. Тут уж никакой дезинфекционный аппарат не поможет.