— Тебе повезло, — с таинственным видом говорит Джидич.
— Я со взрывчаткой не работал, был наверху.
— Гречанка тебя спасла.
— Какая и как?
— Повариха она, свидетельствовала в твою пользу. Тебя подозревали в диверсии. Подумай, что было бы, если бы она погибла, а? Ни за что не убедил бы их, что не ты устроил взрыв.
— Пожалуй.
— Ликвидировали бы тебя ни за понюх табаку.
— У них есть время это сделать и без того.
— На сей раз миновало, а дальше берегись…
Вечером прибыл с кладбища Шумич, целый день они хоронили убитых и рыли могилы на завтра. И он уверяет, что мне дьявольски везет, не потому, что повариха осталась жива, а потому, что не угнали в Ламию — сортировочный железнодорожный узел. Там был еврейский лагерь, а когда евреи перемерли от голода и побоев, пришел черед черногорцев. Взяли триста человек, всех «неугодных» и «нелюбимых» высшей кастой. Взяли Черного, старого Дако с его одеяльцем, Рацо, Грандо, Почапина, Шумара, Племянника… Из всех записанных в Черную книгу: Шумича спасло кладбище, Влахо Усач и Бистричанин, наверно, подкупили Прибича, и он за них заступился, Ясикича спасли связи Вуйо, а Бабич куда-то спрятался.
— Будь ты здесь, не избежать бы и тебе.
— А так разве я избежал?
— Конечно, временно, да и вся жизнь нечто весьма недолговечное. А пока суд да дело, налаживаю связи с Пилеей. Есть шансы бежать. Может статься, еще возьму в руки винтовку.
VI
Неподалеку от стены лагерной больницы лежит скелет, который порой омерзительным образом выказывает признаки жизни. Трижды в день, когда выдают пищу, он начинает стонать и тихо скулить, пытаясь принять сидячую позу. Ему не на что опереться, а сидеть он не в силах и потому остается согнутым в три погибели и со слезами цедит свою похлебку сквозь поредевшие усы. Временами он захлебывается, пускает пузыри, у него нет сил даже откашляться, и он только несвязно лепечет, вынуждая нас делать все возможное, только бы на него не смотреть. Избегает его взгляда и Доктор, и санитары ждут не дождутся, когда же его возьмет наконец черт. Никто его не жалеет. Ему нет прощения: здесь он купил у своего земляка-соседа заливной луг; заплатил очень дешево — десять килограммов хлеба, но и очень дорого — хлеб он давал из своей пайки. Голодовка его изнурила до крайней степени, и напрасно потом пичкали его витаминами и еще бог знает чем. Человек перешел ту грань, откуда уже нет возврата: он теряет зрение и слух, усыхает снаружи и гниет изнутри, спасения ему нет. Жить уже не может, а умереть не хочет: боится, как бы не пропал его луг, если он умрет до возвращения домой.
Рядом с ним Бабич. Другой бы не выдержал, а этому смрад не помеха, он его и не замечает. И меня не замечает. Замечает только сигареты и выпрашивает их у меня, чуть только закуриваю, словно я обязан до конца своих дней снабжать его куревом. Иногда пробормочет что-то вроде благодарности и тотчас уставится на меня, прищурив близорукие глаза, да так подозрительно, словно задается вопросом: существует ли на свете нечто более нелепое и ненужное, чем этот индивид? С утра до вечера бормочет проклятья, декламирует стихи и, мне кажется, по-латыни. Как-то заставляю себя подслушать его бормотание: вперемежку с жалобами, он поминает тревогу, страх и отчаяние из описания моровой язвы. Спрашиваю, не из Лукреция ли он читает? Бабич хлопает красными веками без ресниц и говорит:
— Нет, из Котора.
— Наверно, надпись на памятнике?
— А потом мы переселились в Груж.
— Это она хотела переселиться?
— Ее братья, но все по плану.
— А я не знал, что у нее есть братья. Наверно, из-за денег?
— Наверно. Деньгами пренебрегать не следует, они движущая сила. Человек должен иметь нечто заставляющее его шевелиться, а движение закон материи. Вопрос только, в каком направлении двигаться? Земля, вода, воздух — словом, все, что представляет грубую материю, стремится к движению по кругу и подчинено гравитации. Свет же, напротив, подобно мысли и мыслящей категории людей — в отличие от человекообразного животного, о котором этого сказать нельзя, — движется прямолинейно. И эти две субстанции сталкиваются всегда и всюду. Какой может быть компромисс между кругом и прямой?