Приносим гроб, снимаем крышку. Глаза у мертвеца открыты, смотрят на нас потусторонне. Как мушка в янтаре, от жизни в них осталась крупица страха. Сняли форму, оставили только трусы, как подарок на тот свет. На теле и трусах видны следы штукатурки, брызнувшей со стены, у которой его расстреливали. Белые, красивые тонкие руки сведены у бедер судорогой. Волосы всклокочены, голова опущена на изрешеченную грудь. На шее цепочка с табличкой и номером — кто его по этому отыщет в огромном архиве смертей?.. Ганс показывает рукой, чтоб его вытряхнули из гроба — отчизна не желает ему дать и доски. Мы опрокидываем гроб. Покойник быстро и послушно падает в могилу и зарывается головой в землю. Мы торопливо его закапываем.
Ганс ничего не хочет нам объяснять и на все вопросы только твердит:
— Scheiße! Scheiße!
Никогда еще не был таким упорным, не поделился даже с Шумичем. Значит, есть вещи, о которых приходится молчать. Мы оставляем неизвестного за оградой греческого кладбища. Может, он и не коммунист, а лужицкий серб, или его обвинили в шпионаже, или в самом деле поймали с поличным. Только закопали мы его слишком мелко, собаки могут разрыть могилу, если учуют. Пока спускаемся к немецкому кладбищу, Шумич о нем уже позабыл. Не знаю, куда приведет нас эта необыкновенная легкость, с которой мы забываем мертвых и отсутствующих.
Оглянувшись и убедившись, что другие не слышат, Шумич шепчет:
— Типы, которые за мной ходят, некие шкоры. Вообразили, что я убил какого-то их воеводу.
— Он не успел стать воеводой, — отвечаю я.
— Во всяком случае, был какая-то важная птица, не понимаю, чего они мне его клеют?
— Я понимаю: они узнали куртку.
— Как узнали? Какую куртку?
— Ту, что ты продал грекам, это была его куртка.
— Значит, это ты его?.. Туда ему и дорога!
— Да нет. Ликвидировали его наши. И тут нет никакой тайны. Судили его, он признался, что был связан с итальянцами. Потом его куртку дали мне, чтоб не замерз в горах. Я им все объясню…
— Что объяснишь?
— Не хочу, чтоб из-за меня страдал другой.
— А как ты им это скажешь?
— Скажу Вуйо Дренковичу, пусть он передаст.
— Это похвально и благородно!
— Насмехаешься?
— Конечно, насмехаюсь! Мы ведь не круглые идиоты, чтобы здесь исповедоваться этим деревенским мужикам, где были и что делали! Предоставь это мне.
— А если они ночью…
— Сегодня мы едем в чифлук Хаджи-Бакче.
— Могут в темноте подобраться!
— Ничего они уже не смогут, у меня план.
Я думаю, лучше всего написать шкорам письмо, и, пока взбираемся на машину, сочиняю текст. Ганс едет в кабине, но, услышав песню, пересаживается к нам. В пригороде Салоник Каламарии у корчмы останавливаемся, Ганс с Шумичем заходят внутрь и вскоре возвращаются повеселевшие. Катил мимо вилл с воротами из кованого железа. Часовой, подняв шлагбаум, козыряет, и мы въезжаем в зеленый мир трав и деревьев. В конце лужайки поблескивает море. Кругом все необычно и красиво, совсем как в сказке. Вдали в густой зелени прекрасная барская усадьба. И стоило мне захотеть посмотреть на нее ближе — мы, как по волшебству, направились туда. Это и есть чифлук какого-то хаджи, имя которого звучит так странно. Все как во сне или сказке, где исполняются любые желания, стоит их только произнести. Выезжаем к пляжу перед домом, на мыс с пресноводными ключами среди кустов.
Следы резиновых покрышек ведут к песчаным дюнам. Там видны и ямы и овражки, откуда брали для строительства песок.
Шумич спрыгивает с машины, отыскивает удобное место, и показывает шоферу, где остановиться. Ганс обещает, если быстро нагрузим машину, разрешит купаться и сам спускается к берегу, раздевается, снимает очки, лезет в воду, таращит близорукие глаза и в детском восторге что-то кричит. На лодках приближаются парни с удочками, узнать, нельзя ли чем поживиться, но, заметив часовых, удаляются, сделав вид, что рыбачат. Грузовик полон. Угрюмый шофер, Хромой Черт, надвинув кепку, уезжает. Мы втыкаем лопаты в песок и раздеваемся. В десяти метрах от берега начинается глубина, кое-где она у самого берега. Ганс вызывает Шумича на соревнование. Шумич жестами объясняет, что у него от выпитого болит голова, и он боится удаляться от берега, потому как плохо плавает.