Отъезд Гроссгемюта с синьорой Пассалаккуа, ознаменовав собой конец приема, взбудоражил всех еще больше. Никакого «светского» предлога для того, чтобы оставаться в театре, уже не было. Маски сорваны. Шелка, декольте, фраки, драгоценности — весь этот праздничный «арсенал» вдруг превратился в убогую мишуру, как бывает после карнавала: веселье кончилось, уступив место тяготам повседневности. И не просто повседневности — близящийся рассвет сулит кое-что пострашнее.
Группа гостей вышла на балкон посмотреть, что делается внизу. Площадь была пустынной, неподвижные автомобили, казалось, дремали, какие-то уж слишком черные, всеми покинутые. А где же шоферы? Тоже дремлют, свернувшись на задних сиденьях, или сбежали, чтобы принять участие в перевороте? Шары уличных фонарей светили, как всегда; город был погружен в сон. Все напрягали слух, ожидая, что вот-вот накатятся издали рев, отголоски криков, выстрелы, грохот повозок со снаряжением. Но кругом было тихо.
— Да мы с ума сошли! — воскликнул кто-то. — Представляете, что будет, если они увидят всю эту иллюминацию? Настоящая светящаяся мишень!
Все вернулись в помещение и сами опустили наружные жалюзи; кто-то пошел искать электрика. Вскоре большие люстры в фойе погасли. Капельдинеры принесли с десяток подсвечников и поставили их на пол. Это тоже омрачило души, словно дурное предзнаменование.
Поскольку диванов было мало, уставшие мужчины и женщины стали усаживаться на пол, подстелив пальто и плащи — чтобы не испачкаться. Рядом с музеем перед маленькой комнаткой, где находился телефон, выстроилась очередь. Коттес тоже стоял в ней, рассчитывая хотя бы предупредить Ардуино об опасности. Никто вокруг уже не шутил, никто не вспоминал о Гроссгемюте и его «Избиении младенцев».
Старый пианист простоял не меньше сорока пяти минут. А когда оказался один в комнатушке (поскольку окон не было, электрический свет здесь не погасили), никак не мог правильно набрать номер — до того дрожали руки. Наконец он услышал длинные гудки. В этих звуках было что-то милое сердцу — спокойный, родной голос дома. Но почему никто не берет трубку? Неужели Ардуино до сих пор не вернулся? Ведь уже третий час ночи. А что, если его схватили «морцисты»? Коттес изо всех сил пытался унять внутреннюю дрожь. Да почему же никто не отвечает? Ох, слава богу!..
— Алло, алло, — раздался заспанный голос Ардуино. — Какого черта!..
— Алло, алло, — сказал отец.
И сразу же пожалел об этом. Уж лучше было молчать: ему вдруг пришло в голову, что линия прослушивается. Как же теперь предупредить сына? Посоветовать бежать? Объяснить, что происходит? А если «они» перехватят разговор?
Коттес попытался найти какой-нибудь пустяковый предлог. Например, необходимо, чтобы сын сейчас же пришел в «Ла Скала» на репетицию своего концерта. Нет, ему нельзя выходить из дома. Тогда что-нибудь другое, более банальное? Сказать, что он забыл дома портмоне и теперь беспокоится? Еще хуже. Сын не поймет, что делать, а «морцисты» могут насторожиться.
— Знаешь… — проговорил он медленно, чтобы выиграть время. Лучше всего, наверное, сказать, что он забыл ключ от входной двери: единственно невинный и убедительный повод для столь позднего звонка. — Знаешь, — повторил он, — я забыл ключ. Приду через двадцать минут.
Тут его охватил ужас. А вдруг Ардуино решит его встретить и выйдет на улицу? Может, кого-то уже послали, чтобы арестовать его, и они ждут там, у дверей?
— Нет, нет, — опередил он предложение сына, — не спускайся, пока я не приду. Я посвищу тебе снизу.
«Вот идиот! — снова обругал он себя. — Надо же взять и подсказать „морцистам“ способ выманить сына из дома!»
— Слушай меня внимательно, — заговорил он снова, — слушай внимательно… Не спускайся, пока я не начну насвистывать тему из «Романской симфонии»… Ты ведь знаешь ее, правда? В общем, договорились. Прошу тебя…
Он положил трубку, чтобы избежать лишних вопросов. Господи, да что же он натворил! Ардуино и не подозревает об опасности, а он уже навел «морцистов» на след. Что, если среди них есть какой-нибудь меломан, знающий названную им симфонию? Вот он подходит к дому, а они уж тут как тут. Да, ничего глупее нельзя было придумать. Может, позвонить снова и сказать все как есть? Но в этот момент дверь приоткрылась и в комнатушку боязливо заглянула какая-то девушка. Коттес вышел, утирая со лба пот.
За время его отсутствия в слабо освещенном фойе сгустилась атмосфера обреченности. Тесно сидящие рядышком на диванах оцепеневшие и зябнущие дамы вздыхали. Одни сняли с себя слишком броские украшения и попрятали их в сумочки; другие, стоя перед зеркалом, старательно трудились над своими прическами, делая их менее легкомысленными; третьи соорудили на голове такие замысловатые уборы из накидок и вуалей, что выглядели чуть ли не кающимися грешницами.