Эдит сильно рассердилась, когда протоколист изложил ей свои соображения. Она оборвала разговор, возразив, что, во всяком случае, эта девушка не ее мать, мать ее в жизни не посещала театральных студий и родилась в Киле. Она, однако, упустила из виду, что роман с ученицей театральной студии, если таковой имел место, приходится на более раннее время; д'Артез познакомился с матерью Эдит, только проходя службу в Киле.
Но тут протоколисту на память приходит еще одна сцена, которую можно считать типичной для д'Артеза. Она, правда, разыграна была куда позже, всего год-другой назад. Когда говоришь о д'Артезе, попытка вести рассказ в хронологической последовательности ни к чему не приводит. Только искажаешь картину — все представляется слишком простым, и невольно спохватываешься: нет, так быть не могло. Где-то упущено главное. Сцена, о которой идет речь, не известна была даже Ламберу; он наверняка порадовался бы ей, но смерть унесла его, прежде чем протоколист успел передать ему ее содержание. Случилось так, что телеграмма с извещением о смерти Ламбера пришла спустя часа два после того, как протоколист узнал кое-что об этой сценке. Удивительно, как все совпало. Эдит и протоколист вынуждены были в тот же вечер вылететь во Франкфурт, хотя собирались пробыть в Берлине еще несколько дней. Д'Артез, о чем уже, кажется, говорилось, был в это время за границей. Эдит ночевала в его комнате, и для протоколиста в квартире нашлась каморка, так что берлинская поездка им недорого обошлась.
Телеграмма была адресована на имя протоколиста, а не на имя Эдит, как можно было ожидать. Ламберу стало худо в университетской библиотеке. День, видимо, выдался очень жаркий, как бывает порой во Франкфурте. Ламбер медленно соскользнул с помоста в читальном зале, где стоял его письменный стол, ничего себе не повредив. Его тотчас отвезли в больницу, и там он пролежал еще два дня. Написав на листке последний адрес протоколиста, он вручил его сестре или врачу — на всякий случай. Нашлось также своего рода завещание, хотя его законность и можно оспаривать. Оно содержало всего две-три фразы, написанные от руки и снабженные подписью Ламбера. Текст дословно гласил следующее:
«Дорогой протоколист, всем добром, какое у меня обнаружится, распорядись по своему усмотрению. Родственников, хвала создателю, у меня нет. Твой Луи Ламбер».
Кстати говоря, в этом случае Ламбер впервые обратился к протоколисту на «ты». Наследство его не представляло никакой ценности — только-только покрыть расходы на похороны и на перевоз тела в Висбаден. Все счета сохраняет Эдит Наземан на тот случай, если в отсутствие протоколиста все же объявится кто-либо, претендующий на это наследство.
Неожиданным представляется то обстоятельство, что Ламбер доверил свои бумаги протоколисту, а не ближайшему другу д'Артезу или Эдит, которую знал гораздо дольше. Эдит не усмотрела тут ничего особенного.
— Папу он подобными делами утруждать не хотел, а с тобой за этот год достаточно сошелся.
Эдит с протоколистом в ту пору уже, видимо, были на «ты».
Однако вернемся к бывшей ученице театральной студии, ибо это она рассказала Эдит и протоколисту пресловутую сцену, в которой она, так сказать, подыгрывала д'Артезу. Эдит познакомилась с этой женщиной, когда приезжала в Западный Берлин с отцом. На этот раз Эдит отправилась к ней единственно по желанию протоколиста, который надеялся узнать что-нибудь о д'Артезе. Эдит, надо признать, относилась к этой женщине с предубеждением и по своей воле в жизни бы к ней не пошла, что та со своей стороны подметила и над чем немало потешалась.