Они настигли его в тот момент, когда он шел к Дии; его дружина тем временем пересекала равнину, направляясь к царству Деионея, с тем чтобы завладеть его сокровищами. Почему Иксион шел к Дии, к той, что облеклась в нарядные одежды в день приезда отца, которого так ждала и который был теперь столь гнусно убит? Просто ему так захотелось, как перед тем захотелось насыпать в яму горящих углей, — праздная жестокость. Ему захотелось сжечь в огне алчного сребролюбца. Теперь, когда это желание было утолено, ему захотелось пойти к сошедшей с неба; он шел к ней и не видел этих трех внезапно заступивших ему дорогу, черных, в серых одеждах, сестер с кроваво-красными поясами, с извивающимися змеями вместо волос. Тисифона, взмахнув бичом из живых гадюк, хлестнула злодея по лбу и глазам, яд просочился в его мозг, и он увидел пепел волос Дии и ее глаза — два горящих угля, и в тот же миг почувствовал, как пламень объял все его члены, — он с криком ринулся во двор, взывая к небу, чтобы оно пролилось дождем, но небо сияло ослепительной голубизной. Алекто подстрекала сестер сечь злодея бичами до тех пор, пока он не утопится, однако Мегера укротила ее пыл: пусть Иксион страдает безумием, оставаясь в полном сознании — чтобы испытывать муки.
Яд уязвил мозг, и ежедневно, в час убийства, у него стоял в ушах ужасный крик и шипение змей, напоминающее шипение кипящей крови.
Иксион извивался в муках и знал почему.
Очищение от скверны убийства избавило бы его от страданий, но, сколько он ни молил, обходя алтари и дворы, сколько ни предлагал сокровищ — серебра, золота и железа в слитках, многоценного, серого, ковкого железа, ни один из богов и ни один из людей не решился дать ему искупление: все боялись сестер, богинь мести, а иные опасались, что Иксион обманет их так же, как обманул царя Деионея. Тогда Иксион вознес мольбы к Зевсу: неужто возможен грех столь тяжкий, что даже он, всемогущественный властитель, в руках которого судьба людей: счастье и несчастье, добро и зло, — был бы уже не властен устранить этот грех из мира? Ужели царь богов только прислужник сестер с клубами змей на голове, этих обитательниц отвратительной преисподней? Разве Зевса не чтят как отца, который даровал людям искупление, чтобы заведенный им порядок мира возобновлялся снова и снова, — так пусть же неискупленный от греха свидетельствует, что этот порядок непрочен!
Зевс благосклонно внимал его речам; они изобличали царский дух, кроме того, Иксион был прав: неискупляемый фактически высмеивал порядок, который установил над миром он, Зевс. Нет, он не даст эриниям насмехаться над собой. А посему Зевс спустился с Олимпа и очистил Иксиона в Пенее, и кровь сотни белых свиней смыла вместе с живой водой реки кровь гостя с руки Иксиона. Более того: Зевс пригласил искупленного, в знак очищения, чтобы все о том знали, к себе на трапезу.
Так Иксион оказался за пиршественным столом Державного; он сидел среди богов и смотрел на Геру и никого, кроме нее, не видел.
Мы-то хотели рассказать о Нефеле; однако этого нельзя было сделать раньше, поскольку ее до сих пор просто не существовало. И вот она возникла — пока как замысел в голове Зевса. Гере ничего не нужно было говорить супругу: он видел, как Иксион пожирает ее глазами — ту, что действительно была с неба.
Такой, и только такой он видел ее: та, что с неба.
Что он когда-то пленился земной, которая звалась так, что он был очарован Дией, — этого Иксион, смотревший как завороженный на Геру, уже не осознавал; он даже не вспоминал о поседевшей: та, что с неба, была здесь и сидела напротив него, и никого, кроме нее, не существовало. Его восхищало не что-то особенное в ней, а собственно ее; он, ослепленный, видел лишь исполненные блеска очертания, растворявшиеся в ореоле, который сиял вокруг этой ослепительной, который, собственно, и был ею, хотя только окружал ее. Особенное исчезало за сиянием, не являвшимся совокупностью ее черт или являвшимся всего только их совокупностью; оно не возникало из полноты форм, которые бы созерцал трезвый взор, это был лишь образ, который возникал из представления о нем как о небесном, как о божественном; идея возобладала над телесным, и телесное теперь виделось только через эту идею. Именно так видел Иксион эту величественную, державно сидевшую на троне фигуру, которая казалась загадочно сияющей плотью; он еще видел соразмерно полные лучезарные округлости ее груди под тканью цвета слоновой кости, но он уже не видел струящихся поверх нее узких и красных лент, от шеи и до лодыжек, словно бы протянувшихся между берегами земли, — диковинно застывший отпечаток ее незримой божественной крови. Он еще видел откинутую вуаль, но уже не видел ее искусно уложенных волос, этих клубящихся волнами дивных волос, которые обрамляли ее лицо, безупречно зрелую, вечную юность: этот высокий лоб, эти нежно округлые ланиты, эти уста — словно бы расколотое на две половины гранатное яблоко, и эти карие очи, широко раскрытые, с влажно мерцающим огнем глаз ее священного животного, коровы. Он не видел этого лица, этой шеи, этих рук, которые обнажались из сбегавших волнами складок ее одежд, — этих спокойно двигающихся рук, которые держали чашу и кубок так же, как гранат ее славы. За ней сияющее золото трона. Иксион сидел между ее сыновьями — искусным Гефестом и кровожадным Аресом, от которого вели свой род лапифы, но ему, их царю, и в голову не приходило перемолвиться со своим прародителем; он сидел за столом царя богов, пил нектар и вкушал амброзию, как пила и вкушала Единственная и Геба подносила ему из кубка и чаши, из которых подносила и Единственной, той, что дразнила в нем чувства. Зевс снисходительно взирал на него. Он во второй раз пригласил Иксиона, и тот после трапезы не сразу спустился с небесных высей, еще робкий в ослеплении и точно во сне; он притаился у опочивальни Зевса, непроницаемой, с высокими сводами залы, и стал ждать, когда пойдет та, которая делила ложе с верховным богом, ведь это, собственно, и было то, к чему его влекло, — место, исконно принадлежавшее Державному, и, следовательно, он хотел туда и, следовательно, хотел быть самим Зевсом.