Я стоял на дюне, смотрел на море и слушал свист ветра и грохот валов, обрушивавшихся на берег, над водой серебристыми стрелами носились ласточки; глаза охватывали все сразу — море, ласточек, небо, и мне казалось, что я очутился в каком-то другом мире.
Долго стоял я так, глядя на море, и пытался понять закономерность, с которой меньшие волны сменялись большими, но не уловил ритма в их чередовании, хотя чувствовал, что какой-то ритм здесь, несомненно, есть. Натиск моря нарастал от волны к волне, завершаясь двумя-тремя мощными ударами, и опять спадал до слабого прибоя; самым могучим валом оказывался то седьмой, то восьмой, то девятый, иногда пятый или шестой и даже одиннадцатый или двенадцатый, а потом вдруг, нарушая всякий порядок и очередность, откуда-то налетала громыхающая лавина и погребала под собой глухо ропщущие мелкие волны. Да, какой-то ритм здесь, несомненно, был, но уловить его я не мог, все повторялось через определенный промежуток времени, но чем измерялся он — днями, неделями, а быть может, годами или столетиями, кто знает? Не стоит ломать голову! Я подвернул штаны, снял ботинки, носки и шагнул в море. Вода была холодной, вода была соленой, отменно холодной и соленой; пахло солью, дул свежий ветер, сизо-стальное небо низко-низко висело над морем, почти накрывая его, и катились волны, одна за другой.
В эту минуту я был совершенно счастлив. Я двинулся вдоль берега к валунам, тускло поблескивавшим в прибое. Позади них вертикально, как по отвесу, поднималась желтая круча; в ней я увидел трещину, из которой сочилась охряная струйка: от бешеных ударов моря глинистая стена треснула и глина мелкой крошкой сыпалась вниз. Меня обдало брызгами, я вернулся на дюну, обулся и пошел к автобусной остановке. Чемодан мой, разумеется, стоял на месте, там, где я его бросил, да и кто его здесь украдет! Я огляделся: между дюнами и шоссе стояли крытые камышом дома с зеленеющими садами; по другую сторону шоссе, на лугах, перерезанных канавами, паслись коровы — тучные, с лоснящимися боками; поодаль виднелся огороженный выгон, камышовые заросли и снова выгон, тянувшийся до самого горизонта.
Возле автобусной остановки расположились фотоателье, кооперативная лавка, небольшой магазин хозяйственных товаров, за ним гостиница, а дальше, почти на выгоне, пекарня. Я спросил, как пройти на Цвеенхаген, 6, — это где-то за рынком, — к фрау Термине Траугот, которая сдавала комнату приезжим по направлению из туристического агентства. Кондуктор автобуса указал на одноэтажный, крытый камышом бревенчатый домик, стоявший между шоссе и дюнами; стену его увивали розы, а на коньке крыши, торчали крест-накрест две лошадиные головы, вырезанные из дерева, — настоящий старый рыбацкий домик у моря. Самое подходящее для меня жилье; вряд ли оно сулило комфорт, но я не искал его. От предложения туристического бюро — поехать на известный приморский курорт, где можно было жить в отеле, — я отказался и попросил устроить меня на частную квартиру: я мечтал о маленькой тихой комнате вблизи моря, и этот домик вполне отвечал моим желаниям.
Забрав свой багаж, я вошел в дом и очутился в квадратной прихожей. Справа, за дверью, что-то зашуршало, задвигалось, потом дверь отворилась, и я увидел маленькую женщину лет пятидесяти; встав на пороге, она молча воззрилась на меня.
— Вы фрау Термина Траугот, если не ошибаюсь? Принимайте первого курортника, — сказал я, а маленькая женщина неподвижным взглядом посмотрела мимо меня и, медленно вытирая руку о грубый фартук в серо-голубую полоску, тихо ответила:
— Да.
Вынув из кармана фартука ключ, она кивнула мне и молча вышла во двор. Я последовал за ней: пройдя через стаю копошившихся кур, мы обогнули дом. Хозяйка отперла дверь, которая вела в комнату — невысокую, уютную, с широким трехстворчатым окном; именно такой я представлял себе эту комнату: коричневый деревянный пол, стол, шкаф, кровать, умывальник с белым фаянсовым тазом, на зеленых крашеных стенах ни единой картины. Из окна виднелись дюны, ветер шевелил траву, по небу бежали облака — к чему здесь вешать на стену нарисованные розы или морской пейзаж? Фрау Траугот остановилась в дверях; как молча шла она впереди меня, так и сейчас безмолвно стояла на пороге, продолжая, вытирать руки о полосатый фартук.