— Моя статья некомпетентна, не следовало мне ее писать! — сказал я и тут же испугался резкости этих слов, хотя исходили они из моих собственных уст.
Я запнулся, хотел начать снова, но Вернер уже ответил на вопрос вопросом, крыть который мне было нечем:
— Вот как?
Два словечка, два слога, короткие, отрывистые, — они вернули меня к действительности. Мне почудилась в них неприкрытая насмешка, точно ушат холодной воды. А когда он опять, как раньше, отмахнулся, я спросил себя: что тебе здесь надо? Бригадир поневоле считает меня писакой, который — что ни говори! — одной веревочкой связан с дирекцией, действия которой сам Вернер явно не одобрял, и послал меня сюда тот краснобай, и вообще вся заметка написана под его диктовку… Никакой другой удар не мог бы унизить меня сильнее, к тому же я чувствовал, что все это близко к истине.
Нечего было лезть в это дело, мелькнуло в голове, а на языке так и вертелась пословица: всяк сверчок знай свой шесток, — и я решительно подумал: ну ладно, ты был наивен, но тебе приписывают злой умысел; раз так, извинись и ступай отсюда, ситуация явно зашла в тупик, и, кроме неприятностей, ничего ты тут не дождешься! В самом деле: даже если Вернер обидел меня невольно, все равно, что мне тут, черт побери, нужно? Наседать на бригадира попросту опасно, и, вероятно, я вправду слишком много от него требовал. Политика, как видно, действительно не его стихия; о статье я сожалел, завоевать доверия не смог, а коли уж мне так хочется разобраться в истории со столовой, не лучше ли подождать нового бригадира, толку от него будет больше, чем от Вернера.
— Ну что ж, — сказал я таким тоном, что сразу стало ясно: сейчас мы пожмем друг другу руки и распрощаемся.
Но Вернер будто никак не ожидал такого поворота: он по-детски недоверчиво воззрился на меня, поправил кепку, потом смущенно засмеялся, и вид у него был явно растерянный. Выходит, в его вопросе не было насмешки, в жесте — осуждения, в восприятии моей заметки — ни капли цинизма? Я почти поверил, я должен поверить, глядя на него, — он стоял передо мной, красный как рак, полуоткрыв рот, в глазах немой вопрос. Но почему тогда он принял мои расспросы в штыки? От робости? От смущения? От боязни серьезных конфликтов? В нем столкнулись два противоположных стремления: стремление прояснить ситуацию и стремление ее затушевать. Он ждал ясности от меня — от меня! — а я ждал того же от него; неужели моя беспомощность, моя наивность ничем не разнится от его собственной и разочаровали мы друг друга в меру своих упований? Выходит, это самое и заставило нас обоих взять тон, о котором ни один не помышлял; я оборвал разговор, и это задело Вернера ничуть не меньше, чем меня его резкость. Неужели как раз сейчас все и запутается? Ну и ладно, решение принято, пора кончать, осталось найти какую-нибудь прощальную фразу, которая удовлетворит обоих, но, прежде чем я ее нашел, отворилась дверь в дощатой перегородке, и какой-то лысый дядька — очевидно, мастер — возбужденно замахал руками, подзывая меня к телефону. Домогался меня тот самый руководящий товарищ, я узнал его по голосу.
— Простите, пожалуйста, — пело в трубке, — я только что узнал, что вы попали не по адресу. Досадное недоразумение. Видно, недотепа бригадир не удосужился вас предупредить, что его преемник на курсах…
— Нет, почему же, предупредил! — свирепо отрубил я, но он не отреагировал. Правда, из вежливости секунду помолчал, ровно столько, сколько нужно, чтобы, с одной стороны, намекнуть, что он все слышал, а с другой — показать, что не придает этому значения. Потом он как ни в чем не бывало продолжил:
— Я тут прикинул насчет замены. Вас ждет другая бригада, туда тоже поставили нового бригадира и тоже с потерей в заработке. Вы ведь собирались заняться именно этим вопросом, верно? Это бригада лакировщиков «Прогресс», семнадцатый цех, прямо у северного конца булыжной дороги…