Еще лилась песня и мощно звучали струны. Но певец исчез. Последняя строфа стихала, удаляясь, доносилась откуда-то с дальней опушки.
Сеньору де Фаньесу почудилось, что он снова видит певца, это длилось несколько мгновений: шпильман ехал по левому краю прогалины в тени деревьев. Но теперь далекий всадник, казалось, играл уже не на лютне, а водил смычком по скрипке — ее щемяще-сладкие звуки взмыли, ликуя, ввысь и там угасли. А он сам повернулся в седле и смотрел издали на сеньора де Фаньеса. Но поскольку солнце заливало прогалину уже по-вечернему косыми лучами, а шпильман смотрел из лесного полумрака, глаз его не было видно, и рыцарю на какую-то долю секунды показалось, что на него устремлены две пустые глазницы.
Потом все стихло.
Будто какому-то скульптору-фантасту пришла в голову странная причуда поставить здесь, в лесной глуши, памятник последнему человеку, нашедшему в себе силы заглянуть в глаза живому дракону, — так недвижно сидел сеньор Руй у опушки на неподвижном коне.
Красива была эта статуя с алым копьем в руке, увенчанным флажком. Черты лица были сглажены, умиротворены и спокойны, взгляд устремлен чуть ввысь, в направлении росших на горном отроге в конце прогалины деревьев, будто взбиравшихся вверх по гребню, уступ за уступом, и, несмотря на большое отдаление, рисовавших на фоне неба четкий узор тонких ветвей. Гордой была осанка всадника, возвышавшегося на краю опушки, он сидел в седле прямо и чуть напряженно, что хорошо гармонировало с изогнутой шеей могучего коня. Тусклым серебряным светом отливала рыцарская кольчуга. В них и в самих-то по себе, в коне и всаднике, была уже некая торжественность — здесь, в этом полном безмолвии, в сиянии косых закатных лучей, протянувшихся к ним сквозь вязь древесных крон; но строгое это великолепие подчеркивалось еще и мерцанием пурпурной уздечки и поводьев, недвижно покоившихся в красивой, затянутой в перчатку руке, и золотисто-зеленым блеском низко свисавшего чепрака.
В глубоком безмолвии этих лесов, лишь изредка нарушаемом птичьим криком, тем явственней звучал, поднимаясь и ширясь, их собственный голос звучал меж древесных стволов, в разгоравшемся закатным золотом воздушном просторе над этой обрамленной деревьями поляной с фиолетовыми глазками безвременников, под громоздящимися вдали над лесом остриями утесов, отражавшими сияние упавшего на них вечернего огня. Не от плавно опускающегося листа исходил этот собственный голос лесов, не от того, что шелохнулся куст или опасливо и грациозно юркнула белка в листву; скорее это дышала и жила сама земля или слышалось, как непрестанно струится сквозь кроны небесный свет, да, может быть, еще перешептывались совсем диковинные и еле видимые крохотные существа, что уютно устроились во все удлинявшейся тени мухомора, скрестив лапки на брюшке.
И только их взгляды, взгляды таких вот существ, хрупкие, как стекло, и вездесущие, покоились на одинокой статуе у лесной опушки. Только им довелось увидеть легкую улыбку, игравшую на умиротворенном лице всадника, — единственное движение, оживившее его черты за все долгие полчаса. А предназначалась эта улыбка отважному и благородному другу Гамурету, вольному рыцарю из Фронау, куратору Орта и правителю Вайтенека, однажды спросившему его, в чем же будет конечное оправдание тяжкого похода, если не взять награды.
Вот и все, что случилось за эти полчаса, что подавало хоть какие-то признаки движения, жизни, — да еще постепенный переход дневного света в красноватый вечерний сумрак, стлавшийся низко по земле и широкими полосами вползавший меж стволов в лес, отчего озарялись изнутри кусты, как изумрудные гроты, а еще выше, на ветвях рябины, вспыхивал красный пучок осенних плодов.
Destrier поднял правую переднюю ногу, глухо топнул широким копытом и беспокойно заскреб землю.
Когда он так сделал во второй раз, а господин и бровью не повел, могучий конь повернулся в ту сторону, откуда они пришли, и тронулся в путь.
Руки сеньора де Фаньеса оставались недвижны.
Медленно прошел конь сквозь густеющие сумерки долины, на другом ее конце углубился в кусты, зашуршавшие по стременам, и, удаляясь от опушки, начал подниматься вверх по плоскому, поросшему альпийскими травами склону. Они ехали теперь прямо на закат, и пылающий горизонт погружал лес в глубокий чернильный мрак. А в противоположной стороне, лицом к закатному пожару, уже взошла на небо луна и плавала, стеклянная и лоснистая, над бескрайними далями, и свет ее отовсюду лился в долины, оттеняя в них каждый выем.