Он поднялся в свою комнату и, дрожа и робея перед холодом, пошел, сняв пиджак, умыться в коридоре над тазом, не зажигая света, ориентируясь на ощупь. В ночной тишине слышался только веселый плеск воды. Он поднял голову, чтобы вытереть лицо, и почувствовал обжигающе разреженный воздух; попытался найти в небе луну, но увидел лишь тусклое серебристое сияние. И тогда он без сопротивления дал доступ мысли, что умрет. Прижавшись животом к тазу, вытирая пальцы и затылок, он с любопытством, но спокойно, не намечая дат, старался угадать, что будет делать, чтобы занять себя, пока не придет конец, этот отдаленный день, когда его смерть перестанет быть его частным делом.
Но вот он кончил одеваться, и ему надоело осматривать револьвер, надламывать ствол, вращать перед одним глазом пустой барабан, устраивать смотр, как патрулю, выложенным на стол пулям. Он был одет и причесан, все не прикрытые одеждой части тела были вымыты; надушенный, побритый, он сидел, опершись одним локтем на стол, и, не затягиваясь, посасывал сигарету. Вот так и сидел в одиночестве и мерз в смехотворно крохотной комнатке, которая из-за скудной меблировки даже казалась не такой уж маленькой. Прошлого уже не было, и он знал, что поступки, которые образуют неотвратимое будущее, могут быть совершены им или кем-то другим — все равно кем. Он был счастлив, но счастье это было бесполезным, как вдруг постучал в дверь служитель гостиницы.
Ларсен не шевельнулся, чтобы взглянуть на него, — он на память знал этот низкий лоб, жесткие черные волосы, спокойное и настороженное выражение лица.
— Мне показалось, вы звали. Как провели все это время? Тут уже говорили, будто вы не вернетесь. Я пришел спросить, не хотите ли поесть у нас. Пришел катер со свежим мясом.
Парень говорил, водя тряпкой по ночному столику, по консоли с будильником, потом подошел поближе, чтобы стереть пыль по краям стола.
— Вот еще! — сказал Ларсен. — И не подумаю есть ту дрянь, которую здесь готовят.
— Правильно делаете, — с жаром согласился парень. — Да только мясо свежее. Мне-то все равно, будете ли есть или нет. — Он наклонился, чтобы провести тряпкой по ножке стола и, распрямившись, улыбнулся, не глядя на Ларсена.
— Послушай, — сказал Ларсен; он вдруг уронил сигарету на пол и склонил голову набок, чтобы с удивлением посмотреть на парня. Что ты тут делаешь? Я хочу сказать, чего ты торчишь здесь, на этой пристани «Верфь», чего ты ждешь в этой вонючей дыре?
Парень ничего не ответил, будто не понимая, что это с ним говорят. Он оперся бедром о край стола и медленно поднял к лицу грязную тряпку, которой пользовался как ветошкой для пыли, носовым платком и салфеткой: взяв ее за два угла, он завертел ею перед своей ослепительной белозубой улыбкой.
— То же самое я могу у вас спросить. И с большим основанием. Чего вы ждете здесь? Сколько прошло времени, и ничего из ваших надежд не исполнилось. Вы как я.
— Ах, — сказал Ларсен и потер себе руки.
Парень отделился от стола и, держа тряпку над головой, сделал два пируэта.
— Сейчас меня обязательно позовет эта глупая старуха.
— Ах, — повторил Ларсен, по лицу его, слегка скривившемуся, было видно, что он что-то обдумывает, взвешивает. Ему до зарезу нужно было совершить какую-То мелкую гадость, как, бывает, испытываешь потребность в тонизирующем средстве, в рюмке алкоголя. — Значит, ты не желаешь понимать. Подай-ка сюда тальк и почисть мне туфли.
Все еще приплясывая, парень подошел к шкафу, достал овальную баночку с голубыми цветами на ярко-желтом фоне. Он стал на колени и начал смахивать пыль с туфель Ларсена, который лениво подставлял ноги, а потом доводить до блеска тряпкой — сверху видна была только его лоснящаяся шевелюра да рваная белая куртка, из прорех которой торчала вата.
— Значит, ты, сынок, не желаешь понимать, — сказал Ларсен медленно и громко, чтобы слова его звучали подольше.
Он выждал, пока парень убрал тальк и закрыл дверцу шкафа. Тогда Ларсен, не спеша, с уверенностью, что парень не тронется с места, подошел к нему и взял его одной рукой за обе щеки. Легко потряс, потом отпустил. Паренек не двигался — отведя глаза в сторону, он складывал и развертывал тряпку.
— Вот тебе, чтобы яснее было, чтобы уж ты никак не мог не понять, — сказал Ларсен с расстановкой, с досадой. — Твое лицо трогал порядочный человек. Имей это в виду. Но мне довелось знать парня вроде тебя, даже внешностью похожего, — он продавал цветы рано утром на улице Корьентес, там, в другом мире, которого ты не знаешь, продавал цветы актрисам, шлюхам и содержанкам. Помнится, его специальностью были фиалки. И вот, через несколько лет, захожу я как-то вечером в кафе, сажусь с друзьями за столик, и вдруг ко мне подходит этот паренек с корзиной фиалок. А тут как раз двое полицейских с ним поравнялись — пришли выпить по рюмочке, — один уже уходил, другой заходил, и оба по пути лапают его да смеются. Не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать. Я с тобой как отец говорю. По-моему, то, что я тебе сейчас рассказал, — самое худшее, что может случиться с человеком.