А еще можно было догадаться, что они получили наследство, когда другой человек рассказал: парень — в то самое утро — ездил по окрестностям в шатком экипаже из Лас-Касуаринас; из всей мочи нахлестывая лошадь, он объезжал фермы и скупал цветы. Цветы все равно какие, любые, платил он не торгуясь, прятал букеты под складным верхом коляски, не отказывался от стаканчика легкого вина и снова взбирался на козлы. Он подходил к домам и уходил по немощеным тропкам, открывал и закрывал ворота; под неполной луной гнал лошадь галопом, из тьмы на него лаяли незримые псы, наверное тощие и разномастные; он натыкался на фонари, встречал недоверие и наконец ослабел — его томил голод и клонило ко сну, а в кармане на поясе не было уже ни песо; он утратил первоначальный пыл и забыл, должно быть, зачем ему эти цветы.
Светало, когда лошадь, мотая головой, остановилась у ограды кладбища. Юноша поднес руки к лицу, чтобы защитить себя от дурманящего запаха цветов — их набралось несколько килограммов, — и думал о женщинах, смертях и раннем утре, ожидая, пока колокол часовни возвестит, что кладбище открыто для входа.
Может, он сторожа подкупил улыбками или посулами, усталостью своей, слепым отчаянием, исходившим от его тела и постаревшего лица, на котором все сильней выделялся нос. А может, сторож почувствовал то, что мы — Ланса, Гиньясу и я — вроде бы знали: что умирают юными сверх меры возлюбившие богов. Должно быть, сторож это учуял, на миг сбитый с толку ароматом цветов. Должно быть, ткнул палкой в плечо юноши, а потом узнал его и обошелся с ним как с другом, как с гостем.
Да, ему позволили въехать на кладбище в коляске, подогнать лошадь (впиваясь уздечкой в дымящуюся пасть) к фамильному склепу с колоннами и обветшавшим черным ангелом, к металлическим датам и скорбным восклицаниям.
Видели его на козлах — он то вставал во весь рост, то преклонял колени, а потом бежал по жирной, черной и всегда сырой земле, по траве, неровной и упругой. Едва переводя дух, скрежеща зубами, он все таскал и таскал из коляски к могиле охапки недавно срезанных цветов, не оставляя себе ни листика, ни лепестка, пока не вернул усопшей пятьсот песо, пока не воздвиг рыхлую, бросающую вызов гору, которая значила для него и для покойницы то, что навсегда осталось для нас загадкой.
ЛИЦО НЕСЧАСТЬЯ
© Перевод. Т.Балашова
Доротее Мур — неведомый пес удачи.
Смеркалось; несмотря на поднявшийся ветер, я стоял на террасе гостиницы без куртки, облокотившись на балюстраду, один. Моя тень касалась края песчаной тропинки, что пересекала кустарник, соединяя дорогу и пляж с поселком.
На тропинке мелькнула девушка на велосипеде и тут же исчезла за шале в швейцарском стиле, где никто не жил; на стене его, над почтовым ящиком, висела табличка с выделявшимися на ней темными буквами. Каждый день я смотрел на эту табличку, просто не мог не смотреть, и, хотя поверхность ее была выжжена полуденным солнцем, стерта дождями и морским ветром, она излучала некий постоянный свет, заставляя верить, что действительно существует «Мой отдых».
Минуту спустя девушка появилась снова, на полоске песка, окруженной кустарником. Она сидела очень прямо, легко нажимая на педали, — величаво и спокойно двигались ее ноги, скрытые грубыми серыми чулками в хвойных иголках. Колени были поразительно круглы, законченны для того возраста, о котором говорил весь ее облик.
Девушка затормозила как раз рядом с тем местом, где кончалась тень от моей головы, и, сняв правую ногу с педали, ступила, чтобы сохранить равновесие, на коричневатый кусочек выжженной земли, туда, где лежала моя тень. Откинув со лба волосы, она взглянула на меня. На ней была темная трикотажная блузка и розоватого цвета юбка. Она посмотрела на меня спокойно и внимательно, думая, видимо, что ее загорелая рука, отбрасывавшая волосы, могла скрыть этот изучающий взгляд.
Я прикинул: нас разделяют двадцать метров и почти тридцать лет. Удобно облокотившись на перила, я выдержал ее взгляд и, переместив трубку во рту, продолжал смотреть на нее, на ее тяжелый велосипед и легкую, стройную фигуру на фоне затихающего с наступлением вечера пейзажа — листвы деревьев и овец вдали.
С внезапным чувством острой боли и грусти принял я девичью улыбку, подаренную усталости: густые растрепавшиеся волосы, тонкий, с горбинкой нос, крылья которого подрагивали при дыхании, по-детски расставленные глаза — впрочем, возраст здесь ни при чем, они останутся такими навсегда, до самой минуты смерти, — с огромными яркими белками… Я смотрел на это светящееся капельками пота, утомленное лицо, которое вбирало последние — или первые — отблески вечера, чтобы затем задержать их и засиять, словно фосфоресцирующая маска в наступающей ночи.