Хрипловатый голос повторил с необъяснимой радостью:
— Кажется, здесь неподалеку есть корабль, превращенный в бар-ресторан.
Я почувствовал ее учащенное дыхание; немного погодя она добавила:
— Нет, у меня нет никаких планов. Это что, приглашение? Прямо так — в брюках и куртке?
— Ну да, прямо так.
Когда она отвела взгляд, я увидел ее улыбку: в ней не было насмешки; девушка казалась счастливой, и было похоже, совсем не привыкла к этому чувству.
— Вы сидели за соседним столиком со своим другом. Он уехал сегодня. А я вот проколола камеру недалеко от отеля, — добавила она.
Меня разозлило, что она вспомнила об Артуро; мы шагали вдоль берега по направлению к кораблю, велосипед теперь вел я.
Я произнес две-три ничего не значащие фразы, она не отвечала. В воздухе снова почувствовалось приближение грозы, потеплело. Мне показалось, что девочка рядом заскучала, я вслушивался в звук ее уверенных шагов, охватывая взглядом удивительно прямую линию тела, мальчишеских бедер, плотно обтянутых самыми обычными брюками.
Корабль стоял у берега, но темный, унылый.
— Нет корабля, нет и праздника, — сказал я. — Прошу прощения за то, что заставил вас зря идти в такую даль.
Она остановилась, глядя на накренившуюся темную громаду, освещаемую лишь лунным светом. И некоторое время стояла так, сцепив руки за спиной, отрешенно, будто совсем забыв о моем присутствии и велосипеде. Лунная дорожка бежала к горизонту или, напротив, струилась оттуда. Вдруг девушка обернулась и подошла ко мне вплотную, я едва удержал велосипед. Зажав мое лицо своими по-детски шершавыми ладонями, она старалась повернуть его к свету.
— Что? — глухо проговорила она. — Повторите еще раз.
Я почти не видел ее лица, но отчетливо запомнил его. Запомнил множество мелочей, ставших теперь как бы ее символом… Я почувствовал, что люблю ее, и ее печаль начинала разливаться во мне.
— Да так, — ответил я. — Нет корабля, нет и праздника.
— Нет праздника… — повторила она по слогам.
Во мраке я едва различил ее улыбку, белоснежно-недолговечную, как пена на гребнях маленьких волн, бивших рядом о берег. Внезапно она поцеловала меня; целоваться она умела, я ощутил ее горячее, мокрое от слез лицо. Велосипед я, однако, из рук не выпустил.
— Нет праздника, — снова повторила она, теперь наклонив голову, прижавшись к моей груди. Голос ее стал еще более неясным, почти гортанным. — Мне надо увидеть твое лицо. — И она опять повернула его к лунному свету. — Мне надо было знать, что я не ошиблась. Понимаешь?
— Да, — солгал я; тогда она, взяв велосипед у меня и сев на него, описала большой круг по мокрому песку пляжа.
Вернувшись, она положила свою ладонь мне на затылок, и так мы пошли к отелю. Минуя скалистые уступы, мы свернули к лесу. Никто никого не вел. Мы оба остановились у первых сосен, она выпустила велосипед из рук.
— Лицо. Хочу видеть твое лицо. Не сердись на меня, — умоляла она.
Я покорно повернулся к луне, к только что появившимся на небе облакам.
— Ну, что-нибудь, — прозвучал ее странный голос. — Хочу, чтобы ты сейчас сказал мне что-нибудь. Все равно что.
Прижав ладони к моей груди, она встала на цыпочки, чтобы приблизить свои по-детски чистые глаза к моим губам.
— Люблю тебя. Но это ничему не поможет. Это тоже форма несчастья, — произнес я спустя мгновение, выговаривая слова почти так же медленно, как она.
И тогда девушка прошептала так, будто была моей матерью: «Бедный ты мой» — своим необычным голосом, но теперь нежно и покровительственно; от поцелуев мы оба скоро обезумели. Я помог ей скинуть одежду, и мне было подарено то, чего я вовсе не был достоин: лицо в блесках лунного света, искаженное рыданием и счастьем, и ошеломляющая несомненность того, что я у нее первый.
Мы сидели на влажных камнях недалеко от отеля. Луна была затянута облаками. Она стала бросать камешки, иногда они долетали до воды, и в тишине раздавался громкий всплеск, иногда падали совсем рядом. Казалось, она не обращала на это никакого внимания.
История моей жизни была нелегкой, но вполне ясной. Я вел рассказ со всей серьезностью, исступленно решив говорить, не заботясь о том, поверит она мне или нет.
Прошлое утрачивало свой прежний смысл и могло отныне получить любой, какой она захочет ему придать. Конечно, я поведал о моем погибшем брате; но теперь, с этой самой ночи, как бы острием пронзив все последние дни, девушка вдруг превратилась в главное действующее лицо моего рассказа. Я чувствовал ее рядом, слышал, как она время от времени произносит «да» своим глуховатым, словно плохо поставленным голосом. И было трудно представить, что существуют годы, разделяющие нас, и искренне опечалиться; трудно сохранить отчаянную веру в могущество слова невозможно и обнаружить свой тайный страх перед неизбежными битвами. Мне не хотелось задавать никаких вопросов, а ее реплики, звучавшие порой невпопад, тоже не требовали каких-либо признаний. Одно было совершенно ясно: девушка освободила меня от призрака Хулиана, а еще от ржавчины и грязи, которую смерть Хулиана всколыхнула; было совершенно ясно, что теперь — уже целые полчаса — она мне необходима и будет необходима всегда.