— Дремота его вызвала международный общественный, политический и богословский скандал, эхо которого, — довольно рассмеялся Дез, — все еще отдается в коридорах Ватикана.
Он сделал жест завзятого лошадника.
— Кровосмешение? На самом деле тут мораль ни при чем. Ну каким, например, боком затронуто государство или церковь, если некий англичанин хочет жениться на сестре своей покойной жены? Тысячу восемьсот тридцать пять лет кельты, англы, саксы и юты женились — никто и ухом не повел. А потом в 1835 году было принято Положение о браке, и это стало преступлением. Через семьдесят три года принимают Положение о браке с сестрой покойной жены, и опять женись на здоровье! Вы говорили: «Законы ведь меняются?» Еще бы нет! Но мы с вами должны им всякий раз повиноваться, если не хотим быть анархистами. Наша с вами церковь — церковь капиталистическая. Мы верим в ее полномочия и уважаем ее достояние. Уставы и законы о браке, прелюбодеянии, кровосмешении и так далее принимаются под давлением и в угоду кастовой власти и собственности. Меняется давление — меняются и законы. Спору нет, теперь, когда противозачаточные средства можно купить в уличном автомате у самых ворот Ватикана, денежным мужчинам и женщинам почти все равно, с кем спят их спутницы или спутники жизни. Однако закон есть закон! — Он вздохнул. — И жить, и верить было куда легче, пока законов вовсе не было. Христиане переживали золотой век, грезя о небесном блаженстве в катакомбах. А что с тех пор? Учредительный хаос — крашеные статуи, дурацкие чудеса, умильная набожность, разубранные храмы, праздники и посты, засилье правоведов. Делай то-то и то-то, не делай того-то! Пререкания и пререкания! Будто одного Господа недостаточно, чтобы преисполнить целую жизнь человеческую молчаливым изумлением! Дайте мне какую-нибудь беленую церквушку в Калабрии или Коннемаре и тишь в ее стенах. Вот ее мне дайте, а себе возьмите все величавые соборы на свете.
Таков он был. Я теперь понимаю задним числом, откуда взялось это странное смешение издевки и скепсиса, грубости и деликатности, мужества и чуткости. Человек с его сердцем и разумом не мог пройти сквозь годы и годы войны в полудюжине стран, видеть неделю за неделей, как мужчины, женщины, дети превращаются в груды убоины — да я вовсе не удивлюсь, если и сам он кого-нибудь убил в бою, — видеть и не научиться благодарно принимать жизнь как выгодное предприятие, приносящее ежегодно с десяток ночных звездных фейерверков на каждые девяносто дней, запорошенных удушливой гарью. Эпикуреец. Стоик. Взыскующий царствия небесного мученик, стесненный предначертанными границами нашей жизни. Спешите презирать, воинствующие себялюбцы, умники, провидцы! Весь его ум, все чувства, даже память — все было порабощено призванием. Я было спросил тогда о чем-то из его военного прошлого, и убийственно скучны были его рассказы о решающих битвах, про Эль-Аламейн и Казерту. А через минуту как живо и весело повествовал он о целодневной псовой охоте в Голуэе или Типперэри; как уместно цитировал Данте (кажется, Данте), с каким восторгом припоминал штормовую ночь на яхте в Северном море! Он был отважный человек, но человек мирный, и недаром он прицеплял ко всякому жуткому военному рассказу концовку-бирочку, точно к продажному гобелену; его интонация настолько обесценивала, что слышно было звяканье монеты, пробренчавшей по лотку к зияющему провалу, куда ссыпаются дутые дублоны истории, а некто, поставленный свыше у игорного автомата, век за веком устало сгребает их в мешок, на переплав забытья. Но почему же ему помнилось одно и не помнилось другое? Узнав его лучше, я постепенно понял, что, сыщи я на это ответ, и он весь будет у меня как на ладони. По своему выбору оставлял он островки фактов среди безбрежной всепоглощающей пучины, плывя наперекор волнам житейских забот своим курсом бог весть куда.