А кончилось тем, что Анадиона быстро обогнула стенд, присела на корточки перед малышом и ласково сказала:
— Ты хочешь ленту для своей девочки? На тебе двадцать пенсов. Бери, бери! Купи ей ленточку.
Мальчишка немедля заграбастал две монетки и пустился наутек. Заверещал сигнальный звонок. Дежурный кинулся к дверям и перехватил беглеца. Мы с Анадионой подошли следом. Она негодовала:
— Оставьте ребенка в покое! Я дала ему денег заплатить за ленту.
Тот окрысился:
— Мадам, не суйтесь не в свое дело! Мы этого пащенка знаем. Это воришка. Мы его уже три раза выставляли из магазина.
— Но у него же есть деньги! Он заплатит!
— Как же, заплатит: он дал тягу с товаром в одной руке и деньгами в другой!
Нас четверых обступили продавцы и покупатели. Поднялся сердитый галдеж. Мальчишка ревмя ревел. Куда девалось все достоинство Анадионы! Полчаса или десять минут назад она сошла бы за графиню Килларни. Теперь лицо ее испятнали гнев и жалость. Выглянули коронки, ноздри увлажнились, ее сотрясала дрожь, голос стал визгливым. Я, единственный мужчина в толпе, кроме дежурного, вмешался и вкрадчиво сказал ему:
— Вы совершенно правы, но доказать это вам ни за что не удастся. Говорю вам как юрист: вышвырните его, и дело с концом.
Он благоразумно и энергично последовал моему совету, а я увел громадину Анадиону, которая взахлеб рыдала и орала на меня: я, дескать, самодовольная скотина, вонючий буржуазный чистоплюй, меня, борзописца, из желтой прессы и то надо гнать поганой метлой. За руганью она не заметила, как моими стараниями очутилась у стойки бара в «Шелборн-Румз», а немного погодя мы отправились в парк, где она вдруг закатилась громким хохотом при виде уточки в пруду: та, медленно перекувырнувшись, зачем-то сунулась клювом в ил, — ну, стало быть, приступ романтики кончился и зеленый здравомыслящий человечек снова пристроился у нее на плече, до следующего раза.
«Меняйте все, — воинственно сказал Вольтер, — оставляйте одну любовь». Будто бы она, всесильная любовь, не меняется быстрее всего остального. Я знаю, надо было раньше заметить, что перемены создавали постоянство моей любимой, как лунные фазы создают луну, но я рад, что раньше этого не заметил. Долго и медленно, подчас мучительно, исследовал я Анадиону, и какая же сомнительная радость слаще любовникам, чем вранье пополам с воспоминаниями? А ты когда? А ты где? А ты тоже?.. Да, драгоценное и болезненно необходимое отвлечение это было в годы после смерти Аны, про дочь которой, откуда она такая взялась и что она за человек, я знал не больше, чем про себя.
Добираясь до ее сути, я завел обычай ездить с нею в холмистые окрестности Дублина, на заманчивые взгорья; был там один поросший деревьями склон к мутно-вспененному озерцу, и на этом прибрежном безлюдье, на песке, желтом, как ее волосы, мы полушепотом, любовно узнавали друг друга. Однажды, долгим и теплым майским днем — в 1975 году это было, — мы, посидели-пообедали у озера Лаггэлоу, а потом она отшептала-откинула пыльные завесы времени, и с внезапным восторгом я понял, что держу в объятиях вовсе не сорокачетырехлетнюю женщину, а пылкую, мечтательную девушку, которой нет и двадцати.
— Целых шесть лет прожила я на Фицуильям-сквер, в темно-розовом доме на огромной темно-розовой площади, образованной высокими ровными кирпичными строениями, позади которых были узкие садики, большей частью запущенные, заканчивавшиеся ветхими георгианскими конюшенками: классические пилястры, фронтоны и круглые ниши — в этакой крытой нише слева от нас пребывал бюст никому не известно чей, совершенно, как я понимаю, пропащего для мира человека. Светлыми летними вечерами я видела из окна своей спальни на верхнем этаже задние стены домов и белый тыл облаков, скопом гонимых за крыши и крыши, за канал, за Лиффи, к морю. Эти дублинские крыши были как серо-голубое озеро. А с другой стороны, спереди, из окон классной и няниной комнаты, я видела зеленый скверик посреди розовой площади, незримый для нижних прохожих за оградой, кустарником, строем деревьев. Няня Дениза, бретонка, водила меня туда играть с моим терьером Грубом: она медленно отпирала калитку — только у здешних жителей были ключи, и редко кто ими пользовался, разве какой-нибудь няне с коляской захочется почитать на скамеечке, — калитка отпиралась и защелкивалась.