Гардалов с каждым днем все сильней «давил вола» — то за гвоздями уйдет, когда они вовсе и не требуются, то вздумает топор наточить, — уйдет и часа два пропадает.
Степан работал всегда прилежно, и Гардалов не раз посмеивался над ним:
— Ну чего ты, деревенщина, надрываешься? Все равно больше не получишь. — И поучал: — Для того, чтобы больше зарабатывать, сильно стараться не требуется. Надо только угождать бригадирам… И в глазах чтобы уважение и почтение к ним всегда были. А ты ни того, ни другого не умеешь.
Видя, что Степан стал работать не лучше его, Гардалов втайне радовался:
«На пользу пошли уроки Николая Гардалова. Глядишь, начнут жаловаться, что мы работу задерживаем, и нас из ремонтной переведут в аккордную бригаду. Если же выгонят — еще лучше, — пойду в грузчики».
Уходить из мастерских Гардалову не хотелось. Один раз он уходил, но затосковал и вернулся назад, ухлопав немало денег на «магарыч», так как никто из бригадиров, зная его неуживчивый характер, не хотел брать в свою бригаду.
Сейчас Гардалову опять стало невмоготу, но он не уходил.
«Пусть прогонят. Тогда хоть мастеровые посочувствуют, и то легче станет. А уйду самовольно — скажут: дурак, да и только…»
Первое время Гардалов равнодушно относился к молчанию Степана. Если у них работа была такая, что каждый мог обходиться сам, он поработает немного и уйдет, предупредив Степана:
— За материалом схожу. Так и скажи, если кто спросит обо мне.
И идет в Золотухинский сад, который начинался сейчас же за низеньким серым забором железнодорожных мастерских. Последнее время Степан стал замечать, что когда Гардалов уходил, то обязательно уносил в кармане несколько кусков меди, а иногда слиток олова, а то и целый паровозный медный краник.
Все это на языке Гардалова называлось «салом», и он его почти за бесценок сбывал «блатнякам», которые торчали в саду днем и ночью; у них же Гардалов покупал и водку…
Гардалов выпивал водку, выбирал дерево поветвистей, траву помягче и погуще и отдыхал часа два. Если же ему ничего не удавалось вынести с собой из цеха, он возвращался раньше. Ни в первом, ни во втором случае о Степане он не думал. Затем молчание Степана начало его злить.
«Что он в самом деле гордится? Молчит и молчит. А может, он в самом деле что-нибудь дельное придумывает? — мелькнула как-то у Гардалова мысль. — Он, конечно, деревенщина, но и среди них есть ребята не дураки. Придумает что-нибудь умное да и скажет другому, а я с носом останусь». — И Гардалов стал вызывать Степана на разговор по душам, угощал завтраком и не раз приглашал в пивную. Ничего не помогло. Степан молчал.
— Ну и чорт с тобой! — плюнул Гардалов и стал попрежнему равнодушно относиться к молчанию Степана. Тем более, что он чувствовал, что скоро со Степаном придется расстаться: или их должны были раскассировать по разным бригадам, или совсем уволить из мастерских.
Вскоре после троицы их послали работать в котельный цех. Работа была спешная. Ожидалась на ремонт новая крупная партия котлов. Надо было исправить старые козлы и сделать двенадцать пар новых.
Работа продвигалась медленно. Мастер котельного цеха уже не раз поглядывал на них косо, искал удобного случая, чтобы прогнать их и потребовать себе новую бригаду.
Гардалов под его взглядами весь преображался. Чему-то смеялся и хитро понимающе подмаргивал.
Степан ничего не замечал. В котельном цехе он работал впервые. Зная, что работа у них спешная, меньше стал думать, но дело у него двигалось все так же плохо, как и прежде. Он то и дело отрывался от работы и любопытными глазами разглядывал цех.
В три длинных ряда на высоких деревянных козлах лежали огромные темнорыжие паровозные котлы. Всюду вокруг котлов суетились мастеровые. А на некоторых и наверху сидело по одному человеку. Они принимали от подавальщика раскаленные добела заклепки, которые тот выхватывал длинными клещами из горячего горна, и бросали их во внутрь котла. Там их мгновенно подхватывали подручные, заклепки сию же секунду высовывались в дыры, и молотобойцы, не давая им остынуть, расплющивали их восемнадцатифунтовыми кувалдами. По всему цеху перекатывался, не переставая, трескучий надсадный гул, от которого Степан все время поеживался.
На дворе было жарко. Солнце жгло невыносимо. Оно раскалило недавно выкрашенную крышу котельного цеха, — краска таяла и скипалась. Яркие лучи солнечного света проникали через окна, вделанные в потолке и потемневшие от грязи и смрадного чада, и тогда стекла светлели, а лучи весело освещали все закоулки цеха, прогоняя темноту. Светлели, молодели на миг и лица котельщиков, обычно серые и скучные.