— На сердце у меня, Николай, такое, что не до пива.
— С тобой не договоришься. Горячо на сердце, значит, и залей его пивом.
— У меня не горячо, а холодно.
— А ну тебя! Кацап ты — кацап и есть. — Гардалов рассердился, налил себе пива полный стакан, через край, и выпил залпом…
Степан не торопился уходить из трактира. Идти домой — еще светло. По дороге — лавчонки, в которые он задолжался, хозяева увидят — потребуют долг. Им отдать — самому ничего не останется.
«… Придется, видно, дотемна в трактире досидеть».
Трактир был не из важных. Хозяин имел право из спиртного продавать только пиво, но тайком торговал и водкой. Подавали её в низеньких пузатых чайниках с сахаром на блюдце, будто и в самом деле заправский чай. Городовой, в квартале которого находился трактир, знал об этом, но он каждый вечер аккуратно получал четвертак, а в дни получки — пятерку, и молчал. Но хозяин остерегался начальства повыше, которого за пятерку нельзя было купить.
— Чаю подай! — крикнул Гардалов.
— Пару, — подбежал расторопный половой и догадливо улыбнулся.
— Пока в заварной налей.
Из дальнего и темного угла трактира поднялся Федотов и, радостно улыбаясь, направился к Гардалову. Подойдя к столику, он всплеснул руками, будто бы встретил старого друга, которого давно не видал:
— Коля, здорово! Я, понимаешь, услышал твой голос. А когда ты зашел — не видел. И Степан с тобой. Вот хорошо! Можно к вам присесть?
— Садись, — равнодушно разрешил Гардалов. И предупредил Федотова: — Жена у проходной будки стоит. Гляди, чтобы сюда не зашла.
— Она уже здесь была, — ухмыльнулся Федотов, — и не увидела. Я все время в темном углу просидел. Да и фуражка Бесергенева помогла. Там и Кузькин сидит. Позвать?
— Не надо, — насупился Гардалов. — Ты, Федотов, почему в трактир зашел? И тебя штрафы раздразнили?
— Нет, в эту получку у меня благополучно сошло. А вот в прошлую — за семь дней вывернули… Остальное я с горя пропил. А сегодня — опять выпить потянуло.
— Привыкать, значит, начинаешь? — криво улыбнулся Гардалов. Он подвинул к Федотову свой стакан и, взглянув на Степана, застывшего в безмолвии, грустно покачал головой.
В трактире было тихо. Никто еще не успел напиться.
Пошумливал только Кузькин. Он все время требовал «чаю» и пива, хотя на столе у него было не меньше дюжины бутылок и два чайника заварных. На него никто не обращал внимания. Не подходили и половые. Это Кузькина злило. И он вдруг, заскрипев зубами, стукнул кулаком по столику, выругался и, глотая слезы, запел мягким, чистым тенорком:
— Не ори! — подбежал к нему половой.
— Уйди от меня! — Кузькин замахнулся бутылкой.
— Дайте спеть человеку, — попросил Гардалов.
И Кузькин спел песню до конца:
У Степана запершило в горле, глаза заволоклись горячей влагой и помутнели, а на сердце он почувствовал едкую горечь.
— Дай мне стаканчик, — попросил он Гардалова.
Гардалов сделал ему «ерша».
Когда Степан залпом опорожнил стакан и начал закусывать малосольным огурцом, чья-то тяжелая ладонь легла ему на плечо. Он обернулся, увидел Митю, поперхнулся закуской и виновато потупил глаза.
— Ты зачем забрался сюда? — Митя смотрел на Степана укоряюще. — А жена тебя ожидает и охает, беспокоится — куда ты пропал. Упросила меня идти разыскивать. Идем-ка домой….
Степан покорно повиновался.
Гардалов и Федотов молчали. Степан заметил, что они застыдились и опустили головы.
— Что с тобой случилось? — спросил Митя когда они вышли из трактира.
— Оштрафовали меня на пять дней, — со слезой в голосе ответил Степан.
— А в трактир зачем пошел?
— Я не хотел.
— Не хотел, а зашел. Ах, Степа, Степа! Да разве можно в нашем положении унывать?
В уши Степана неотступно лезли слова песни Кузькина, густой горечью оседали на сердце:
— Не надо, Степа, унывать! А то к одному горю другое прибавится. И в трактир больше не ходи. Я тебя в одно место сведу… Побываешь там, послушаешь — и поймешь, как нам дальше жить и что делать…