Сегодня к Алешину приходила его дочь. Она была одета в легонькое весеннее пальто, на голове ярко зеленела вязаная шапочка, щеки были налиты румянцем, а глаза у нее, блестевшие молодым задором, такие же, как у Алешина, добрые и жадные до жизни, с неиссякаемой радостью глядели на отца.
Дочь рассказала ему, что сегодня она сдала последний зачет, что университет организует экскурсию в Москву, — она тоже поедет и получила скидку на билет — пятьдесят процентов.
— Папочка, дорогой! Ты подумай, сколько радости! И на улицах так хорошо. Скоро будет много зелени. Лед на реке уже почти весь прошел. Я сейчас к тебе прямо с реки. Народу там много. Шумят, веселые…
Алешин смотрел на дочь, и дыхание его учащалось, в глазах потеплело, и они затуманились радостью.
— Скоро, папочка, и тебе можно будет погулять. Мы тогда вместе пойдем на набережную.
Уходя, дочь оставила ему подснежники.
Алешин долго смотрел на них, не зная, что с ними делать, а затем решил отдать их сестре, которую он очень уважает.
После ужина, не дожидаясь вечернего обхода, когда в палатах еще не тушили свет, Алешин лег на койку и уснул.
Проснулся он часа за два до рассвета. В палате тяжелобольных, уткнувшись в мокрую от слез подушку и яростно скрипя зубами, кричал Куницын:
— Сестра-а-а… Сестра-а-а!!!
Сестра сидела на его койке, гладила его голову, успокаивая.
Алешин встал с постели и вышел в коридор. Скучно.
Во всем коридоре горела одна лампочка, да и та маленькая, в палатах темно, окна тоже темные. Алешин заглянул к Денисову. Он сидел на койке, обняв колени руками, пальцы которых были растопырены, и, слегка сгибая спину, покачивал головой.
— Ты не спишь? — подошел к нему Алешин.
— Это ты, Сергей Федорович?
— Я.
— А Куницын все кричит. Но последние дни он кричит меньше — наверное, скоро выздоровеет. А я, Сергей Федорович, сижу и думаю. И чего я думаю? Знаю, что ничего нового не выдумаю, а думаю… А ты все блукаешь… Выспался?
— Что-то не спится.
— Садись, поговорим. Ты чего невеселый? — спросил Денисов, уловивший грусть в голосе Алешина.
— Нет, я ничего.
— Как же ничего? Я вижу. Или нездоровится тебе?
— Нет. Так… Что-то взгрустнулось.
— Взгрустнулось. Жаль, что ночь сейчас, а то бы я тебе песню веселую запел. Я, брат, бывало, всегда так. Закончится погрузка на пароходе, выпью водочки, сяду на край пристани и пою. Один раз там и уснул. И, понимаешь, не утонул, вот ведь штука какая. Не суждено мне, значит, умереть через утопление… Жена ушла от меня, семь дней после того без просыпу пил и все песни веселые пел. О жене я ничуть не жалел. Поправлюсь, на другой женюсь и пить перестану. Детей мне хочется. Мне всего пятьдесят лет. А тебе сколько?
— Сорок два.
— А дочь у тебя хорошая. Она ласково разговаривала со мной, сказала, что я обязательно выздоровлю. Во! Она у тебя, значит, учится на доктора. Хорошее это дело.
— Она у меня славная, — сказал Алешин, и его глаза засветились гордостью. — Ей советовали на инженера учиться, а она на доктора пожелала. Тоже полезная специальность. И к тому же, вот, заболел я; была бы дочь доктором — не надо бы в клинику ложиться, дома лечился бы. Моя болезнь не какая-нибудь тяжелая.
— А как же это с тобой случилось? — спросил Денисов, хотя слышал уже не раз, но он знал, что Алешин рассказывает об этом с удовольствием и с некоторой даже гордостью, и каждый раз с новыми подробностями.
— Да так и случилось, — сразу начал Алешин, ободрясь и прогоняя грусть. — Работал в ночной смене. Вышел из цеха, гляжу, с конца двора бежит паровоз. Он днем на завод состав с железом привез. И что-то, понимаешь, екнуло мое сердце, и стало холодно у меня в груди. Думаю, ночь, а он так бежит. И, главное, бежит по тем путям, что идут к третьей домне. Все ближе и ближе ко мне, и ход убыстряет. А у нас на заводе как-то был такой случай. Машинист не закрыл как следует рычаг и отлучился куда-то на время. А пар в котле поднялся, и паровоз сам пошел, подбежал к цеховым воротам и давай их ломать. Потом еще в Таганроге, когда я там работал в восемнадцатом году, и мы, чтобы выкурить юнкеров, пустили на них паровоз. Юнкера были в вокзале. А рельсы прямо в него упираются. Ну, паровоз разломал стену и юнкеров вышиб. Я тебе, Денисов, об этом не рассказывал?
— Нет.
— Вот видишь… Как же это я забыл! Я был в Красной гвардии. И потому на фронт уходил, когда белые десант высаживали.
Ну, ладно, гляжу я на паровоз, а сердце у меня все холодеет. И весь я начинаю дрожать. Пробегает он мимо меня, я — глядь в будку, а там нет никого. Меня ка-а-ак кинет в жар — и я что есть силы — за ним! Вскочил, схватил за рычаг, да впопыхах, да и не зная еще как следует, повернул не в ту сторону, и паровоз побежал быстрее. Вот уже близко домна, и сейчас паровоз дел наделает. Но понимаешь, Денисов, не растерялся я. Сразу повернул рычаг обратно и остановил. Начал слезать, да возьми не попади на ступеньку и оступись. Упал и ударился головой о камень. Помутнело у меня в голове, и чувствую: кровь застилает глаза. Дальше что было — не помню. Пришел в себя на носилках. Ну, вот и все, — устало вздохнул Алешин.