Документальная проза — в том ее виде, какой характерен для сегодняшней Испании, — не затрагивает, как мне кажется, корень зла. Уничтожение старых мифов из арсенала правых кругов должно начинаться с анализа и разоблачения их фразеологии. Развенчивая «священные» понятия, мы тем самым ниспровергаем стоящие за ними «ценности». Для подрыва основ испанской метафизики требуется беспощадная критика затхлой традиционалистской литературы, ставшей алтарем и хранилищем наивысших ценностей Сладкозвучия.
От черт, в равной мере присущих всем классам нашего общества, перейдем к особенностям буржуазии, и мы обнаружим у нее как свойства, типичные для капиталистов всего мира, так и нечто исключительно испанское. На всех широтах буржуа отождествляет себя с Человеком. Буржуазная культура для него и есть Культура вообще. Высясь этаким столпом нравственных ценностей (которые на деле попираются им во имя Божье), капиталист сурово порицает «корыстность» и «грубый материализм» эксплуатируемых классов. Его борьба, уверяет он, есть борьба Цивилизации с Варварством. А точнее, говоря о духовных ценностях, в глубине души он заботится о повышении своих дивидендов.
Эгоизм испанского буржуа можно сравнить по глубине лишь с его почти животным ужасом перед идеями. По его убеждению, думать — это преступление, а философ не слишком отличается от разбойника. Оказавшись перед дилеммой, кого из двоих отпустить, он в конце концов предпочтет Варавву. То, что у истоков левого движении, которое добилось установления Республики, стояли мыслители, внушило буржуа непримиримую ненависть к уму. Ну а худшим из зол кажется ему политика, Он до сих пор как кошмар вспоминает пять лет республиканской власти, когда его права оказались под угрозой, а его ценности осмеивались. Страх, пережитый в революционные дни 1936 года, навсегда остался у капиталистов в крови. В их глазах протестующий поэт и боевик из ФАИ [305]по сути одно и то же. Франкизм позволил выбросить политику на свалку, и эти люди не желают больше слышать о ней. Всяк сиди у себя дома и занимайся своим делом — вот их жизненный идеал. Повернувшись к истории спиной, испанский буржуа любовно растит чудесные цветы кротости и благодушия, украшающие его сад.
Ежегодное мирное вторжение миллионов туристов внесло большие изменения в частную жизнь правящих классов. Если, увидев уровень жизни гостей, наши рабочие пробудились ото сна, то буржуа открыл для себя возможность развлекаться. Еще десять лет назад испанская буржуазия была одной из самых скучных и чопорных в мире. Массовое нашествие европейцев перевернуло ее представления. Распространение в литературе сюжетов о любовных похождениях и пирушках где-нибудь на золотых пляжах Мальорки, Коста-Бравы или Торремолиноса — отнюдь не явление преходящей моды, как полагает кое-кто из критиков. Дело в том значении, которое приобрел для страны туризм, с его неизбежными последствиями. Собравшись нарисовать картину испанской жизни последних лет, мы должны будем учесть воздействие туризма — одновременно благотворное и разлагающее — не только на буржуазию, но и народ.
Примерно до 1955 года огромное большинство испанцев не имело реальной возможности выезда из страны: для путешествия из одного города в другой власти требовали специального разрешения; паспорт [306]был исключительной привилегией счастливого меньшинства. Хорошо организованная пропагандистская кампания настраивала против вредоносного влияния заграницы. Бойкот франкизма в результате Потсдамских соглашений, закрытие французской границы, отзыв послов — все это подогревало естественную ксенофобию консервативных слоев общества, основанную на памяти о славных деяниях Золотого века и о «пагубной» роли Франции и Англии в упадке и гибели нашей империи. Запрещалось употребление иностранных названий в магазинах, кинотеатрах, барах и т. п., а пресса с удовольствием подчеркивала «непреодолимые» различия, якобы существовавшие между Испанией и остальными странами Европы.
Сегодня тот же самый режим, с его способностью приноравливаться к обстоятельствам, существует в значительной мере благодаря финансовой помощи европейцев, от общения с которыми он предостерегал нас всего несколько лет назад. С чисто испанской решительностью, поставив крест на проводившейся им политике «блистательной обособленности», франкистский режим открыл границы для миллиона с лишним испанцев, недовольных условиями жизни в стране, и приспособил свой гигантский пропагандистский аппарат к требованиям и нуждам новой туристской индустрии. И во всем этом, надо признать, отнюдь не было преднамеренного обмана. Когда его принципы вступают в противоречие с действительностью, франкизм неизменно, с обескураживающей легкостью жертвует принципами.