— Если губернатор не имеет возможности дать разрешение на издание рабочей газеты, то пусть запретит и все буржуазные газеты, — предложила, мило улыбаясь, Анна Фоти.
Жатковичу стало невтерпеж. Он хотел спать и раздраженно обратился к Ходле, чтобы тот закончил наконец всю эту волынку.
Ходла пожал плечами.
— В чем дело? — спросил Жаткович.
— Они хотят издавать газету!
— Ладно. Разрешаю.
Светало, когда Жаткович, Пари и Ходла — с одной стороны, и Маккавей, Кошут, Бочек, Сикорский и Анна Фоти — с другой, подписали соглашение.
Из восьми подписавшихся один только Ходла знал, что Фельдман, для которого соглашение гарантировало безнаказанность, уже два дня назад был закопан во рву мункачского еврейского кладбища.
Ходла потому так упорно торговался с рабочими, что считался с необходимостью кое-что выполнить из состоявшегося соглашения, Жаткович же потому был так уступчив, что предполагал ничего не выполнять из того, что обещал.
Оба они ошиблись. Им пришлось выполнить все, что они обещали. Отец Гордон потребовал этого самым категорическим образом, и полковник Бенджамин Ф. Паркер говорил с Жатковичем в таком же духе. Глава государства с грустью повиновался. Ходла хотел торговаться с Гордоном так, как он торговался с рабочими. Но Гордон заставил его уступить.
— Американец выполняет то, что обещает, — сказал он решительно.
— Даже если он обещает бастующим рабочим, большевикам?
— Перед богом нет различия между начальником полиции и вонючими большевиками, — елейным тоном сказал отец Гордон.
А потом, увидя разочарованное лицо Ходлы и думая, что хитрый чех все равно знает, кто является настоящим главой подкарпатского государства, он прочел ему небольшую политическую лекцию.
— Большевизм является, конечно, движением против бога. Каждый верующий христианин от всего сердца ненавидит большевизм. Но каждый умный человек знает, что раздавить большевизм нужно не под Карпатами. Если заводчики Подкарпатского края в течение некоторого времени будут зарабатывать немножечко меньше, от этого большевизм не выиграет. Зато, обрекая рабочих Подкарпатского края на нищету и отчаяние, мы этим самым ставим под угрозу снабжение амуницией находящейся в Галиции польской армии. А теперь это самое важное, господин начальник политической полиции.
Ходла был вполне удовлетворен этим объяснением. Он почти восхищался Гордоном и решил впредь вместо курения жевать резину. Резину он жевал, правда, только два дня, но указания отца Гордона с этого времени всегда выполнял точно.
Тюрьмы опустели. После тринадцатимесячного заключения возвратились из лагерей для интернированных и бойцы Красной гвардии. Те двенадцать человек, которые вместе с Миколой и Кестикало все еще жили в лесу, тоже вернулись домой. Микола и няня Маруся переехали в Сойву. Кестикало опять сделался кузнецом в Верецке и ходил работать в окрестности — иногда даже в Польшу — в деревню Лавочне. Я остался в Ужгороде — редактором газеты.
После окончания забастовки Ходла арестовал только одного человека, и то с одобрения отца Гордона, — Эрно Седлячека.
Чехословацкое правительство за два дня до прибытия Жатковича освободило Седлячека от поста полномочного правительственного эмиссара. После того как губернатор на вокзале обошелся с ним явно недружелюбно, он вспомнил о том, что является старым деятелем рабочего движения. Пока в гостинице «Корона» происходил банкет в честь губернатора, Седлячек пошел в Дом рабочих.
«Если можно будет, — думал он, — я сорву забастовку и тогда буду героем дня. Если это не выйдет, я стану во главе забастовки и вернусь в Прагу одним из вождей левого крыла рабочего движения».
В Доме рабочих с ним никто не стал разговаривать. Не избили его только потому, что, как все понимали, он хотел именно этого. Но его сторонились, и с кем бы он ни заговаривал, ответа не получал. Только один из русинских лесорубов, у которого на голове был большой жировик, счел нужным просветить Седлячека относительно того, что «праздничное» обжорство происходит не здесь, а в гостинице «Корона».
Седлячек пошел домой. Он решил оставить Подкарпатский край и вернуться в Прагу. Там всегда можно что-нибудь делать. Пока он укладывался, железнодорожники забастовали. Когда поезда опять начали ходить, Ходла арестовал его.