— Мы возьмем парнишку, — говорит Серб. — Общество нам поможет, оно не останется равнодушным.
Морщины на лице Ивана Ефрейторова сбрасывают с себя равнодушие, приходят в движение. Серб рукой подталкивает старика обратно к дому. Тот идет по веревке и пытается соединить в своем усталом сознании человеческое понятие и справедливость. Он завязывает их узлом, но проку от этого никакого.
— Общество? — переспрашивает Иван Ефрейторов. — А ты его соль лизал? Лизал, как же! Хочешь, чтоб моего сына в интернат забрали, в казарму?
Серб не отвечает. Мальчик идет к ним с велосипедом, Иван Ефрейторов краешком глаза смотрит на него, а руки его плетут корзину. То, что мальчик приветливо улыбается дяде, пробуждает и нем ревность. Но мальчик перестает улыбаться и, опираясь на велосипед, смотрит, как прут, перевивая ребра корзины, сам становится ребром. Крестьянин оставляет прут, чтоб оглядеть мальчика. Длинные руки, слишком крупные кости в локте — хорошо, кость у мальчика крепкая, дай срок, и мясом обрастет. Плечи узковаты, но это ничего, он еще мальчишка; шея вытянутая, и голова тоже вытянута назад, как дыня, а все равно хороша. Еще немного, и округлится, парень ведь растет, он уже мужчина — Иван видел его нагишом на прошлой неделе, на берегу, он уже обрастает волосом, как это бывает со всеми мальчишками. Вдоль ушей спускаются серые пряди, до самой середины щек. Ну в точности такой он, какой я был в его годы, разве что мы в кепках ходили. Эта мысль ему приятна, хоть у мальчика и нет кепки. Иван Ефрейторов умышленно не задерживает взгляда на рубашке и штанах, чтобы не видеть грубых заплат, посаженных мужской рукой. «Не к чему было ронять эту слезу себе в душу», — думает Иван Ефрейторов и снова принимается за корзину.
— Катайся, катайся! — говорит Серб.
Мальчик садится на велосипед.
Отец смотрит на него, и ему радостно, словно сама душа его села на велосипед.
И Серб смотрит на мальчика, и ему тоже радостно. У него нет детей, и он хочет спасти этого мальчика. Он уже говорил с ним об этом, пока Иван Ефрейторов плыл с лошадьми к берегу. Если б Иван Ефрейторов знал, о чем он говорил с мальчиком, он застрелил бы его на месте. Но он не знает, о чем был разговор, и думает о том, что послезавтра, когда он поедет за черепицей, он возьмет с собой мальчика, сводит его в парикмахерскую подстричься и купит ему кепку. Мальчик весь в меня, кто ж его у меня отнимет! Ты, что ли? Да кто ты такой? Ты мокрая мышь, которой отдавили хвост!..
Один из прутьев выбился из корзины, торчит в сторону. И мысль Ивана отклоняется от своего пути, сворачивает в сторону и назад, по заброшенной колее. Давайте и мы позволим себе старомодную вольность отступления от прямого пути. Заброшенная колея приведет нас сквозь мрак ненастной неприветливой ночи в дом Ивана Ефрейторова. Кто-то стучал в окно. Иван Ефрейторов резал табак, его жена мыла голову над корытом. Он приподнял занавеску и сквозь мокрое стекло увидел незнакомую мокрую голову. «Я, это я!» — кричала голова. Иван Ефрейторов вышел и узнал своего шурина, беглеца. Тот пошел было к открытой двери, но войти не мог, весь дверной проем был занят туловом хозяина. «Что, набродяжил?» — спросил Иван Ефрейторов. «Иду с повинной, оголодал», — ответил мокрый. «Идешь, так иди!» — сказал ему Иван. «А амнистию дали, верно, что амнистия объявлена?» — спрашивал тот. Еще он спрашивал, можно ли ему переночевать здесь и поесть, а утром он пойдет с повинной. Сдаваться властям ночью страшно, ночью все может случиться. Днем другое дело, днем уж как-нибудь. Ночью неизвестно, в чьи руки попадешь. Иван Ефрейторов стоял, прислонившись к дверному косяку. Во рту у него еще горчила соль. Тот, другой, дрожал от холода, но дрожать от холода не так страшно. Соль страшнее. Он закрыл дверь и вернулся в комнату. Жена выжимала над корытом волосы. В окно опять застучали, и продрогший голос закричал: «Сестра, а сестра! Хлеба хоть дайте, эй, вы!» — «Кто это кричит?» — спросила жена. «Он это, вынеси ему хлеба!» — сказал Иван Ефрейторов. Жена обомлела, заплакала, схватила хлеб и, тихонько поскуливая, вышла во двор. Иван Ефрейтором прислушивался и слышал поскуливанье и шепот, перемежаемый стуком капель, падавших с крыши; потом он уловил еще какой-то шум — во тьме дома где-то что-то упало, снова шепот, снова поскуливанье и, наконец, дверь хлопнула. Показалась жена, зябко передергивая плечами. «Чего ты ему дала?» — в бешенстве спросил Иван Ефрейторов. «Бурку твою дала, — сказала жена. — Он замерз». — «Как бурку?» — не понял крестьянин. Он встал со стула. Нож, которым он резал табак, соучастнически блеснул при свете лампы. Его хлеб никто не узнает, но его бурку узнает каждый — эта мысль пронзила его. Ага, это бурка Ивана Ефрейторова, значит, он укрывал его, сукин сын! Привести его сюда, пусть платит за соучастничество! Испуганная мысль моталась по темным улицам, но нигде не могла укрыться, бурка настигала ее, повсюду преграждала ей путь, вытаскивала из углов и щелей. Иван Ефрейторов ринулся с ножом из дома, во тьму и в дождь. В глубине двора он увидел что-то белесое. Это был беглец, он стоял, привалившись к стене сарая, под узким навесом и, прикрывшись буркой, жевал хлеб. «Я и не пытался бежать, — сказал он. — Только укрывался — там, возле границы. Границу не перейдешь!» Он смотрел на Ивана Ефрейторова не столько глазами, сколько щеками, щеки у него раздулись, он жевал не переставая и всматривался скорее в свой голод, чем в Ивана. А Иван Ефрейторов сжимал в руке нож и смотрел на двигающиеся щеки. «Давай бурку!» — сказал он. «А?» — не понял тот. Иван Ефрейторов почувствовал в свободной руке колючую шерсть. «Теперь убирайся, — сказал он. — Скорей, скорей, на улицу!» И стал толкать того в спину. Тот крепко держал в руке хлеб, и щеки его продолжали работать. «Под дождь? — спрашивал он, едва заметно упираясь. — Под дождь, раздетого?» — «Под дождь, под дождь!» — говорил, задыхаясь, Иван Ефрейторов. Скорей, скорей, еще скорей, к воротам, на улицу. Он задвинул засов, подпер ворота спиной и только тут почувствовал, что ноги у него ватные и не держат его. Но мало-помалу они набрались сил, выпрямились, дрожь в коленях прошла, он обернулся и увидел в щель между досками, как беглец шлепает по грязи. Иван завернулся в бурку и до рассвета простоял у ворот с ножом в руке, боясь, как бы тот не вернулся… Он вернулся только теперь, в белой рубахе, на велосипеде, и снова стучится в его дом; уже не жалкий, не беспомощный, чисто выбритый, стоит, раскорячившись, над его корзиной, в этой своей белой рубахе. Плевать я хотел на белую рубаху!