Этот холм был едва ли не такой величины, как вся жизнь Ивана Ефрейторова.
Он поднялся на вершину, или вершина выбежала из-под его ног — она чуть не вспыхнула у него под ногами от страшного трения. И тут он увидел, что озеро пусто и холм тоже. Пуст был и дом его, зияющий, как ограбленная гробница. Солнце уже закатилось, но на западе еще трепетала бледная полоска — день ушел на покой. Гребень холма светлел в наступающих сумерках, словно вобрав в себя последние лучи. Иван Ефрейторов переломил ружье и сел. Морщины на его лице зашевелились, и среди них показалось подобие улыбки, похожей на насекомое-поденку, испуганную собственным появлением. Она была не просто испугана — крылышки ее были помяты, она ползла, подрагивая, и искала на лице складочку, где б она могла умереть, вглядываясь в свои раны; или где б она могла найти тот горький плод, ради которого появилась на свет.
Иван Ефрейторов уже не помнил сейчас о своей угрозе — выколоть эти глаза, если они когда-нибудь разревутся из-за ерунды.
Ерусалимки
Рано утром на звоннице христианской обители Старопатицы стоял монах; он бил в колокол и оглядывал сверху дорогу в деревню. На дороге он надеялся увидеть Йону по кличке Мокрый Валах и одного его родственника — монах договаривался с ними перекрыть вместе кровлю старой сушильни для слив: в летние дожди кровля текла как решето. Однако дорога была пуста, если не считать шагавшего по ней человека со странной походкой, который держал под мышкой большой гриб-дождевик. Время от времени он сжимал гриб и весь окутывался бурым дымом. Это был деревенский дурачок.
В голове монаха теснились негодующие восклицания: «Вот скотина, вот скотина! Я-то думаю, он гадов в обители истребляет, ан не тут-то было — знай возле козы трется, а когда не трется возле козы, так глядит, как бы в рассаднике улитку поймать! А чтоб на гадов ополчиться, так нет того!»
Голубоглазый монах на звоннице был единственным обитателем маленького монастыря, звали его Доситей, питался он главным образом растительной и молочной пищей, отчасти грибами, вегетарианская пища сделала его замкнутым, он не испытывал потребности в общении с другими людьми, как одна травинка не общается с другими травинками, хоть они и стоят рядышком, стебелек к стебельку. Скотина, к которой относились восклицания монаха, был еж-альбинос, в этот момент он и в самом деле подстерегал кого-то в рассаднике — монах полагал, что он подстерегает улиток. Рассадник был делом рук этого монаха, он увлекался ботаникой, облагораживал самые разные сорта винограда, закутывал облагороженные побеги мхом, вымачивал в воде и высаживал в рассаднике, чтоб они там укоренились. В мае побеги выбрасывали молодые листочки, именно тогда в рассаднике появлялись улитки и начинали объедать нежную листву. Что касается гадов, таковые в монастыре не водились, за исключением одного ужа, которого монах видел два раза — раз в рассаднике и раз на пасеке. Пресмыкающееся и не думало поселяться в монастыре, оно приползало лишь помышковать в этих местах, но в третий раз не появилось, видно, охотиться было не на кого — мыши почти не попадались, ведь в послевоенные годы монастырь сам обнищал, как церковная мышь.
Обитель Старопатицы впала в такую бедность и ничтожество, что докатилась — если применить к ней человеческие мерки — до состояния бородавки или прыщика, который вроде бы и незаметен, но постоянно зудит. Притулившаяся в рощице обитель до самого носа заросла бузиной и крапивой; под ее кровом нашли себе приют одинокий монах, большеголовая рыжая коза и еж-альбинос с нежными красными глазами, налитыми, как грудь молодой девушки, взывающая: «Господи, меня хотят любить, а я вынуждена буду кормить младенцев!» По убожеству обитель уступала только крохотному скальному монастырьку Разбойне, где жили две одинокие монашки, две горемыки — одна из них была беспамятная, другая все помнила, но родилась калекой, ни шагу не могла ступить сама, и, когда беспамятная куда-нибудь отправлялась, она сажала на закорки увечную, чтоб та показывала ей дорогу, помнила, куда они идут, по какому делу и по какой дороге им возвращаться в их скальное гнездо Разбойну.