Мне вспоминается:
На рассвете вижу я тщедушного человечка в меховой безрукавке, вижу, как он сражается с трепещущим в сумеречном свете тополем. Тополь слегка накренился, словно хотел прислониться к чему-то или кому-то, но вокруг него было пустое пространство, и тополь стоял одиноко, вызывая сочувствие и грусть.
Тополь — дерево робкое и уступчивое, и, когда он стоит одиноко на болоте или где-нибудь у реки, он пробуждает в нас сострадание. Дуб, даже одинокий, гордо возвышается посреди равнины, богатырски стоит на земле, могучий в своем одиночестве; черный терновник сидит, как пес на задних лапах, выставив во все стороны колючки, дерзкий и дикий, поэтому человек или животное, если случится пройти мимо, стараются держаться от него подальше. А вот тополь беззащитен, когда остается посреди поля один, и, как вдовец, печален…
Вот этого-то одиночку, бобыля и выбрал тщедушный дровосек в меховой безрукавке — он засучил рукава своей холщовой рубахи и, пыхтя, взмахивал поблескивавшим в утренних сумерках топором. Злобно лязгая, вгрызался топор в древесину, при каждом ударе дерево вскрикивало, но никто не отзывался на тополиные вскрики, они рассыпались по полю и исчезали. Неподалеку от этого места, за худосочными дикими сливами и кустарником, притаился небольшой монастырей с белеными стенами. Позади монастырька, заросший бурьяном, терновником и кустами дикого шиповника, приютился погост. Над погостом кружила сорока, она что-то кому-то крикнула, подлетела к тополю поглядеть, что делает человек в меховой безрукавке, обругала его, потом неуклюже повернула назад, чтобы понаблюдать и за монастырем. Для этого она села на крышу и завертела хвостом во всех направлениях.
А смотреть в монастырьке особенно-то было и не на что. Тощая и злая тетка кормила под навесом гуся и свирепо кричала кому-то:
— Кыш! Кыш! Чтоб тебя поразил господь, поганец! Кыш!
Вздрагивающий и стонущий под ударами топора тополек остался позади, я шел по насыпи вдоль канала, по воде проворно пробежала лысуха и спряталась в камышах. Тетка из монастыря продолжала клясть какого-то поганца, гусь отозвался трубным звуком, закудахтала курица, послышалось хлопанье крыльев, и на ограду святой обители взлетел петух. Он словно полыхал в своем красном оперенье. Этот монастырский петух принялся кукарекать с таким воодушевлением, будто читал воскресную проповедь и хотел своим красноречием приковать к себе внимание всего достопочтенного собрания. Достопочтенное собрание состояло из моей особы, тощей и злобной тетки, невидимого гуся, невидимой кудахтающей курицы, дровосека и сороки, усевшейся на крышу. Было ясно, что монастырская курица снесла яйцо. Поэтому петух по-богатырски колотил себя в грудь, выпячивая свои заслуги в появлении куриного яйца. Тощая и злобная тетка швырнула в него палкой, не промахнулась, и петух упал с ограды.
— Господь поразит тебя, поганец! — грозилась из-под навеса тетка, а дровосек, опершись на топор, глядел, хорошо ли сделал засечки на тополе. Одобрив дело своих рук, он закурил, и у него над головой поплыли кольца синеватого дыма. Сумерки рассеивались, в маленькую монастырскую обитель стал просачиваться вселенский свет.
Поганец петух вышагивал вдоль ограды, издавая хулиганские возгласы по адресу злобной тетки, его мужское самолюбие было глубоко уязвлено, и от гнева он стал под конец заикаться. Сорока улетела и спряталась где-то на погосте. С одного его края алели зрелые ягоды шиповника, блестящие, пурпурные, необыкновенно красивые и никому не нужные.
Я тоже закурил по примеру дровосека, перешел на другой берег канала, оставив монастырек за спиной. Посреди зеленых массивов кукурузы и подсолнуха, посреди равнины, прорезанной асфальтовыми шоссе и линиями железной дороги, этот монастырей показался мне одной из последних христианских ящериц, вылезших погреться на солнышке. Самолеты чертили в небе белые линии, и я дивился тому, что под таким небом все еще сохранилось уютное маленькое человеческое кладбище. Там и тут выглядывали белые камни надгробий, по грудь заросшие бурьяном и ежевикой, или старые могильные кресты, подставившие спины серому лишайнику. Кротость и примирение излучал погост, лишь дикий шиповник со своими пурпурными ягодами вызывающе торчал по его краям.
Я снова услыхал у себя за спиной удары топора и вскрики дерева. Дровосек начал надсекать тополек с другого бока. Тощая и злобная тетка продолжала клясть поганца петуха и кормить гуся. Сорока, удовлетворив свое любопытство, покинула монастырь и летела теперь к камышам, сгрудившимся возле плотины Кремиковского отстойника. (Она рассеянно порхала, но вдруг пискнула, спикировала на камыши, потом взмыла вверх, снова снизилась и полетела по направлению к Желяве. Было видно, как там ползают машины — это прокладывалась северная автострада.) Я знал, что за автострадой вздымаются Балканы, но они существовали только в моей памяти. Синего венца гор не было видно, его окутывал дым Кремиковских металлургических заводов и нескольких маломерных вагранок, расположившихся возле станции Яна. Похоже, что основное занятие этих вагранок — непрерывно производить дым, как можно более черный, чтобы дополнить собой дым кремиковских вулканов.