Иван неслышно прошел по траве, тихо выкатил велосипед, за спиной у него звучало глухое бормотанье монаха, перед глазами мелькнула швейная машинка, придвинутая к окошку, где светлее, в кармане звякнули половинки разрубленной фальшивой монеты, от этого звука его бросило в жар, и в душе вновь шевельнулось то же неясное предчувствие, что и ночью. Он еще точно не решил, как повести себя с Матеем, но почти не сомневался, что Матей, едва взглянув ему в глаза, тут же поймет, что Ивану Мравову все известно, и, возможно, сам заговорит первый.
— Конечно же, конечно, — приободрился сержант, — он первый заговорит и выложит все от начала до конца! И у нас у обоих полегчает на душе, а дальше видно будет!..
Прежде чем мы с вами двинемся дальше, читатель, нам следует немного задержаться в монастыре, пока монах не закончит свое чтение.
Сперва он читал благостно и отчетливо, внимательно всматриваясь в глаза девушки, но мало-помалу уткнулся носом в книгу и больше на девичье лицо не взглянул. Тем временем усатая зловещая тетка поставила несколько свечек, попросила помощи у иконы богородицы и тоже опустилась перед монахом на колени. В отличие от матери дочь, насмотревшись на смутные лики святых, уставилась на монаха — видно, он возбудил ее любопытство. По всей вероятности, она была влюбчивой натурой, монах приглянулся ей, смиренная швея божья это почувствовала, потому он и уткнулся в священную книгу и больше не поднимал глаз, опасаясь липучих огоньков в ее взгляде. Девушка продолжала неподвижно стоять на коленях, только дыхание ее стало прерывистым. Мать шептала не то молитву, не то заклинание, потом прижалась лбом к холодному каменному полу.
Воспользовавшись этим, дочь протянула руку и ущипнула монаха за срамное место, притом так сильно, что бедняга подскочил на полметра вверх и оглушительно взвизгнул.
Маленькая церквушка употребила все свои акустические возможности, чтобы усилить человеческий голос, зловещая баба от неожиданности тоже подскочила, одна лишь девушка сохраняла невозмутимость и безразлично смотрела куда-то. Мать сразу смекнула, в чем дело, зашипела, как кошка, подпрыгнула, развернулась в воздухе и, продолжая шипеть, на лету обеими руками отвесила дочери оплеуху. У той треснула губа, брызнула кровь, девушка рухнула на пол, не издав ни единого звука, даже не застонав, раздался только тяжелый стук молодого, налитого тела о каменный пол.
Шипящая и свистящая баба еще раз ввинтилась в воздух и плюхнулась на дочь. Та опять не издала ни единого звука, и, когда монах поглядел вниз, он увидал толстые ноги, услужливо обнаженные перед алтарем, вздутый живот, молитвенно обращенный к пресвятой матери божьей, и, не в силах более на это смотреть, одной рукой прикрыл глаза, другой — ущипнутое срамное место.
— Господи! — впервые вымолвил он с глубокой набожностью и хотел выбежать из храма, но зловещая баба настигла его и буквально выдернула из дверного проема, захлопнула дверь и повернула в замке ключ, который в мгновение ока исчез в складках одежды на ее плоской груди. Со стороны алтаря кто-то заскулил, силы монаха иссякли, он уже не мог сопротивляться, сполз на пол, привалился к запертой двери и уронил голову на плечо. Баба нагнулась, заглянула в его побледневшее лицо, орошенное каплями пота, легонько пнула его в плечо и с шипеньем отпрянула, потому что монах, видно, только и ждал, чтобы его легонько пнули в плечо: едва она дотронулась до него, как он распластался на полу и остался лежать навзничь, почти не дыша.
Шипенье зловещей бабы перешло в тихий плач, движения ее замедлились, она стала излучать какой-то тусклый свет, и этот тусклый свет разлился по всей церкви и всем святым! Зловещая баба медленно, как сомнамбула, поворачивалась, словно искала, за что бы ухватиться или на что опереться, но куда ни бросала взгляд — всюду видела только святых мужей, равнодушных и суровых, верхом, спешенных или восседающих на величественных престолах. Все одинаково бородатые, все одинаково святые и чужие, они таращили на нее глаза или смотрели куда-то перед собой таким неподвижным взглядом, что сквозь эти взгляды можно было спокойно пройти. Лишь в самой глубине, над распростершейся перед алтарем дочерью, висела пресвятая богородица, единственная женщина среди такого множества святых мужей, но богородица глядела не на бабу, она склонила взор на младенца Иисуса. Не могу сказать, читатель, дошла ли до сердцевины ее мозга та истина, что даже в храме божьем женщина остается одинокой, и если церковь сочла, что должна быть меж святых мужей и женщина, то не какая-нибудь, а пресвятая грешница… Как бы то ни было, примирение и кротость вытеснили зловещее выражение на лице бабы, и, рухнув перед дочерью на колени, она стала ласково поправлять мокрые от пота пряди ее волос, вытирать кровь с разбитой губы, продолжая излучать неяркое, мягкое сияние. Это сияние болезненно вздрогнет лишь в тот миг, когда под сводами церкви раздастся крик родившегося на белый свет младенца.