По вечерам тоже не светит: погасли огни в Заречье, ярмарку свернули после ноябрьских праздников. У Лильки часто гуляют штукатуры. Однажды Редька подсмотрел, как они зарыли бутылку в снегу у подъезда. Потом, верно, пойла-то не хватило, вышли и откопали. Лилька выбежала поглядеть, что они делают во дворе. Они, смеясь, объяснили:
— Мы ее тут на холодке подержали.
Редька по смеху понял, что врут. Просто из жадности заначили.
Все время что-то угнетало его. Ему даже приснился сон: пламя разливается на асфальте, и окна распахиваются, свистит милицейский свисток. И было отчего присниться: на скамейках поговаривали, что всю «кодлу» отправят куда-то еще до Нового года: «Пора им сухари сушить».
Он сухарей не сушил, делал вид, что это его не касается. Но угнетало его и то, что Цитрон сделал вид, будто пошел на стройку, хотя и прогуливал через день, и то, что Сопля откололся — с перепугу, что ли? Говорят, в танцевальный кружок при ЖЭКе зачислился. Одна хитрость. Редька мог бы от Лильки узнать подробности: там она верховодила по вечерам.
Потейкин заходил, но реже и реже. Расставлял с Редькой фигуры на доске и охотно пил чай. Но при отце кителя не снимал. Отец считал его «гигиенистом» и был равнодушен к его посещениям. Отец и Маркиза позабыл, будто зимой возить нечего. С утра уходил в дорожную бригаду и все присматривал новую должность — не прогадать бы.
В первые дни декабря снегу поднавалило. На кладбище утонули все скамейки, ограды, кресты. Когда Редька запрягал Маркиза, тот протягивал голову, помогая до себя дотянуться. Он подставлял чурбак и, оглядевшись, чтобы никто не видел, целовал Маркиза в верхнюю губу между теплыми ноздрями. Потом садился в телегу, на полированную до блеска доску-скамейку. И старый мерин трогался с места. Железные обода колес ходили восьмеркой, поблескивая на солнце.
Когда он крикнул в поле отцу тонким голосом: «Пускай живет Маркиз!» — он еще не знал, что так его любит. Если не было работы — возить песок и гравий — и мраморщики не просили отвезти на место плиту для памятника, — он вываживал его шагом до самых оранжерей и все поглядывал при этом на больную холку, где кровавая потертость смазана мамкиным душистым вазелином. Плохо наше дело, Маркиз. Куда ни кинь — надо ехать за хомутом. Он уже знал, что до Козельца четыре часа езды от автобусной станции возле рынка.
Вблизи оранжерей однажды вышли навстречу Цитрон и с ним трое. Загородили дорогу Маркизу, разговор повели как будто не с Редькой, а между собой. Это — чтобы он слушал и вникал.
— Дело пахнет керосином, — говорил Цитрон и, повертев кольцо, снял его с пальца — там на пальце татуировка. — Редька нас выручит. Мы ему скажем, он на себя примет.
— А что, в самом деле, он махонький, с него и спросу не будет, — поддерживал разговор Сенькин, хоть и не выше Редьки этот амур-переросток.
— А меня прикрывать будете, — говорил Цитрон. — А то дадут мне на всю катушку.
Так они поговорили среди поля и расступились. Редька повел Маркиза своей дорогой. Не хотел он прикрывать Цитрона. Жалко было и себя и мамку. А Маркиз — кому он будет нужен с растертой холкой? Теперь Редька один отвечал за жизнь старика.
Дома он вытащил тетрадь из портфеля, будто сел за домашнее задание. Он писал письмо мамкиной бабке в Канабеевку.
«Приезжай, пожалуйста, к нам под Новый год. Мы тебя ждали в ноябре, я то и дело выбегал во двор и смотрел, скоро ли ты приедешь. Я думал, что ты приедешь к нам ночью. Я тебя буду ждать. А как ты приедешь, вместе поедем в Козелец, там хорошие базары по воскресным дням. И в будни. Если захочешь приехать, будешь учить меня молиться. А то я забыл. Дяде Боре скажи, что котят раздали по квартирам, один остался с коротким хвостом. А одного я похоронил с духовым оркестром. От Маркиза большой привет! Такой большой — не утащить».
Как-то на выезде из оврага он натянул вожжи: взвод конной милиции скакал навстречу. Видно, возвращались с финала хоккейного матча. Головной отделился от кавалькады и подъехал к телеге. Редька узнал Полковника.
— Здравствуй!
— Здоров, — он протянул свою ладонь дощечкой. Он уже не боялся «гигиениста».
Полковник спешился, молча ощупал под хомутом у Маркиза, брезгливо понюхал руку — пахла вазелином. Потянулся в карман за платком.