— Сам-то кормишь Маркиза? И котят поил молоком. Зачем это нужно? — тоже почему-то волнуясь, спросила Рауза.
— Затем, что Маркиз лошадь! Его жалко. Он никаких слов не выдумывает — «совесть» там, глупости разные… — Он запнулся и вдруг, сам не понимая себя, сказал со всей решимостью: — Уведу Маркиза!
Как это раньше не приходило в голову? Мгновенно представилось, что дружба с Полковником и поцелуй Бедуинки были только подсказкой того, что он должен сделать.
— Куда ж ты его уведешь? — спрашивала дворничиха.
Он не слышал. Он вспомнил, как отец терпел по двадцать пчел на больном плече. И ему самому нет другого исхода, как вытерпеть все, что придется, но только увести Маркиза, спасти, пока их не разлучили. Пока его самого не сунули в «бобик» эти курильщики.
В темном углу двора милицейский «бобик» светился зарешеченным окном. Открывалась и закрывалась его задняя дверь. Мелькали фигуры. Но Редька, выйдя на двор и поглядев издали, ничего уже не боялся. Он знал, что нужно делать. Больше никто не будет ему приказывать, он сам распорядится. Когда жгли мотоцикл, не его было дело. Теперь смотрите!
Он вошел в комнату, как мужик, — сильно зашаркал сапогами на половике. Мать — сама не своя, красивая и злая, — вытирала посуду полотенцем, ходила по комнате, прибиралась. Пока Потейкин сидел в гостях, она ничем себя не украсила, а сейчас, одна в комнате, зачем-то надела шелковую блузку, волосы подобрала с затылка по-модному. На Редьку даже не взглянула.
Из-под подушки он извлек залоснившийся лошадиный потник, протянул матери:
— Почини, заштопай!
— Еще что придумал. — Она разбирала в зеркале свои морщинки. И ей, кажется, не нравилось ее лицо.
— А воротничок этому пришила?
— Этому. Так ведь он человек.
— Какая разница?
Он говорил отрывисто, ожесточенно. И мать, взглянув на него, снисходительно посмеялась его словам.
— У Маркиза души нет, а у Потейкина есть. И у тебя есть, сынок. Маркиз разве нам ровня, глупенький? Душа только у человека.
— А у тебя душа есть?
Ох как пристально взглянул Редька на свою мать — она-то не видела! Он всматривался в ее подобранные с затылка волосы, а в зеркале — углем подведенные брови и нарисованные губы. Зачем это ей понадобилось — она же старая! Он в первый раз спросил себя — какая она, его мать? Но предстояло большое дело, и не было времени размышлять.
Милицейский свисток просверлил ночную тишину. И еще. И еще свистки.
— Твой Потейкин, — злобно сказал Редька и взялся за шапку.
— Твой, — повторила мать. — Таких людей поищи. Удивительный дядька. Приказал себе: водку можно пить только на фронте. Кончилась война, с тех пор не пьет.
— Что ж он, новой войны дожидается?
— Дурак ты, — коротко заключила мать.
Но когда обернулась, увидела, что сын стоит в двери и шапка у него в руке. Он как вошел — не разделся.
— А я думаю: повадился он к тебе, — без пощады проговорил Редька.
— Кого интересует, что ты там думаешь! — сердито крикнула мать. — Рано тебе думать! Где ты пропадал?
— Не знаю.
— Я тебя спрашиваю: где был?
— Не твое дело.
— Будешь отвечать?.. Ты что, глухоне́мый? Морда твоя нахальная!
Она хлестнула его по лицу тем, что подвернулось, — потником. Но Редька был точно каменный.
— Мало тебе? Хочешь еще схлопотать?
Она заплакала. Угольная слезка скатилась на светлую блузку и прочертила на ней след. Она всполохнулась и стала стирать этот след полотенцем. Редька не уходил, смотрел на мать. Она сняла блузку и стала разглядывать след от слезы. Тогда он засмеялся.
— Чего смеешься? Ну, чего смеешься, рана моя ножевая!
— Ты сейчас вроде ряженая, — сказал Редька и хлопнул дверью.
9
Он с трудом протиснулся в калитку, забитую снегом.
— Порядок! — сказал он себе осипшим голосом и быстро пошел по кладбищенским аллеям.
Что с ним творилось, ему самому было непонятно. Наверно, то же, что с кладбищем. В такой поздний час он тут не бывал. В сильном лунном свете деревья, как только он отводил взгляд, перебегали с места на место, заводили игру в пятнашки. А знакомая часовня делала вид, будто знать ничего не знает: иди себе и помалкивай.
— Порядок, — назло ей вслух проговорил Редька.
Издали привычно заржал Маркиз. Как он узнал, что это Редька бежит в такой поздний час? Видно, заждался, истосковался — вот и встречает ржанием, высоко вздернув стариковскую голову.
Под темным навесом отблеск луны отразился в перламутровом зрачке старого мерина. Редька дотянулся до его шеи, стал надевать уздечку. И Маркиз наклонил голову, помог.