Туров поднял голову от подушки. Катер с выключенным мотором обходил затонувшую лодку, торчащую из воды одними уключинами. Кто-то плыл с середины реки широкими саженками. А на брандвахте хлопали дверями, бегали; кок в белом колпаке выглядывал из окон кухни.
Рослый рыжий мужчина в синих галифе и незастегнутой сорочке махал руками и басом кричал:
— «Привет тебе, Фламбо́!» Давай концы!
Это и был Шмаков, начальник плетневой партии, известный по всей реке своим необузданным гостеприимством.
— Вот что, ты дурака не валяй, — предупредил Алехин, бросая ему чалку. — Мы пообедаем у тебя, а дальше ты нас не задерживай.
Но Шмаков только гудел в ответ:
— Великолепно! Хо-хо-хо! Великолепно! — и накручивал чалку на кнехт, прижимая ее ногой, словно добычу.
Зоя первая спрыгнула с катера — в объятия своих подруг. С визгом и смехом они убежали.
— Будете дорогим гостем, — говорил Шмаков, вводя Турова под руку в кают-компанию и так гулко вздыхая при этом, что Алехин не мог сдержать улыбки: он-то знал, чего стоит Шмакову эта степенность!
В кают-компании было свежо и чисто. Косые квадраты света лежали на желтой дощатой стене, освещая на ней спасательные круги и на обеденном столе — букет полевых цветов в зеленом стеклянном кувшине и блюдо с малиной. Комната, напоминающая и корабельный салон, и подмосковную дачу, была пронизана солнцем.
Туров остановился у одной из трех дверей, выходивших в кают-компанию. На двери, на белом картоне, было написано акварелью:
— Это моя комната, — пробасил Шмаков.
На второй двери была надпись с соответствующим рисунком:
— Рифма, — сказал Туров, прислушиваясь.
За дверью слышался визг и шепот: там Зоя рассказывала о вчерашней вечеринке и о москвиче.
— А вот! — Шмаков подвел Турова к третьей двери. — Великолепно?
Здесь была надпись:
Как раз в эту минуту техник Чуб, голый, в одной белой сетке, широкие концы которой болтались на бедрах, пробежал через кают-компанию в свою комнату, оставляя на линолеуме отпечатки босых ног.
— Певец реки? — спросил мастер.
Алехин усмехнулся:
— Врасплох застали.
К обеду техник вышел в белых, тщательно выутюженных брюках, в белой рубашке с отложным воротником, и теперь только мокрые пряди волос выдавали в нем того самого пловца, который, увидев катер, плыл саженками с середины реки.
Турова за столом познакомили с практикантками — Настенькой в синем комбинезоне и белых тапочках и Васёнкой, толстенькой смешливой девочкой с желтыми бусами на шее. Шмаков представил свою рослую, медлительную жену.
Всех интересовал эксперт, приехавший за черным дубом, но было ясно, что он не загостится на брандвахте: Алехин торопил с обедом, подталкивал к столу Тараса Михайловича, Мишу, и как только все уселись, принялся сам разливать по тарелкам красный ягодный суп.
Шмаков сразу обратился к делам. Всем своим видом он показывал, что суматоха, начавшаяся со вчерашней телефонограммы, его не касается. Это был азартно преданный своему делу человек. За обедом Шмаков потребовал, чтобы Алехин «взял за воротник» начальника пристани. Утром он хотел передвинуть свою брандвахту на новое место, но грузовой пароход отказался буксировать.
— Возьми ты их за воротник! — кричал Шмаков, имея в виду и капитанов, и начальника пристани.
— Как же, сейчас возьму! — Алехин мрачно улыбался.
Были и другие неприятности у Шмакова: плетневые рабочие собирались уходить в колхозы на уборку, леспромхоз задерживал присылку жердей. Шмаков настаивал, чтобы сегодня же «взять их всех за воротник». Потом, проглотив несколько ложек супа, он спокойно и даже пренебрежительно сказал:
— А если карчу хотите — покупайте у меня.
— Не карчу, а черный дуб, — поправил Алехин. — Тоже купец!
— Тю-ю! Какой я купец, я служба.
— Топорик и якорь.
— Я сибарит, — с достоинством сказал Шмаков. У него получилось: «сибарыт».
Туров рассмеялся. Ему и тут понравилось. Удивительная командировка! Девушки хихикали, шептались, весело поглядывали на него. Когда, хозяйничая за столом, Васёнка пробегала мимо подруг, они задерживали ее и что-то шептали.