В эту минуту он понял, что все его сомнения — пустое, что не зря рисковал, но странно — не радость тотчас наполнила его, а гнев. Сейчас он смотрел на Турова, как на врага, повергнутого и обезоруженного.
— Да, не совсем полной консервации, — добродушно заметил Туров и вынул платок, чтобы скрыть улыбку.
— Одного года не хватает?
Туров засмеялся.
— Невыдержанный товарищ! Невыдержанный! Вот вроде этого, — и он пнул ногой в ствол черного дуба.
Алехин не слышал, что говорил Туров, — он, пожалуй, и не видел Турова. Он торопился досказать самое злое, что мог придумать:
— Одного года до тысячи лет? Так пока разные бюрократы… и дармоеды… обсудят…
— Это обо мне?
Алехин лез на него с кулаками.
Туров схватил его за локти, удерживая на расстоянии от себя, боясь, как бы тот не ударил его головой.
— Что вы, милый человек! Не понимаете шутки! Это замечательный дуб. Чудесное дерево! Бросьте, бросьте! Цены ему нет! Успокойтесь, чудак такой…
Они возвращались к катеру той же тропинкой. Опять Алехин шагал впереди, а Туров шел за ним следом, подталкивая его иногда в спину. Припадок кончился, теперь с Алехиным можно было делать все что угодно, он был счастлив.
— Вы все время меня допекали, Денис Иванович, — говорил Алехин. — Я ведь не специалист, верно. Но сколько я всего обдумал за год.
Старик и старуха стояли у тропы, дожидаясь возвращения Алехина.
— Погоди, будь уж так милостивый, мы до тебя, Петрович, — заговорила старуха, когда Алехин поравнялся с ними.
«Знают по имени-отчеству», — подумал Туров и остановился позади Алехина.
Старуха жаловалась Алехину, что сыновей будто приворожили на брандвахте: второй месяц работают, выходных не берут. А без ребят трудно управиться.
— Старые мы, не молодежь… — всхлипнул старик.
— Он знает, что мы не молоденькие, — перебила его старуха.
— По восьмому десятку доходит, без двух годов.
— Какие уж работники! — досказывала старуха.
Их согласный разговор нравился сейчас Алехину, хотя старые просили о тех самых прогульщиках, на которых жаловался Шмаков.
— Попьем чайку у старых? — предложил Алехин.
— Что, совесть заговорила? Голодного меня погнали с катера.
Ребята побросали ножи, и, сперва самый маленький и самый любопытный, потом те, кто постарше, подошли к шалашу.
Алехин лежал на траве лицом к реке. Туров сидел на пеньке. Пили чай из граненых стаканов, между ними стоял чайник, и на листе лопуха лежал колотый сахар. Старуха ходила у костра и все приговаривала низким, надтреснутым голосом. Старик присел в сторонке.
— Старость вам не страшна? — спросил Туров.
— Нет, — ответил Алехин, прислушиваясь к тому, что говорила старуха.
— Он у меня стар, зуб нет, — говорила она о муже, точно так, как только что он говорил о ней. — Да и сама я — у бога баба.
— Нет, старость мне не страшна, — повторил Алехин. — Знаете, что самое страшное?
— Что?
Алехин, опершись на локоть, задумался.
— По-моему, самое страшное… — он помолчал, — равнодушие…
— Опять обо мне? — прищурившись и положив голову набок, жирной щекой на плечо, спросил Туров.
Алехин молча смотрел на реку.
Там все было ясно. Тумана не было. Сквозь ветлы проглядывала река, — отсюда была видна ее даль, освещенная солнцем, снаряд, на котором рабочие тащили комель.
Все было слышно над рекой до малейшего звука. За два километра, разобранная по голосам, доносилась с парома песня.
«Безобразники», — подумал Алехин и улыбнулся.
— Что они поют? — спросил Туров.
— Чудо певцы! — сказал Алехин. — Расскажите-ка мне, Денис Иванович: что все-таки будут изготовлять из черного дуба?
И Туров, как будто бы нехотя, но все же воодушевляясь понемногу, стал рассказывать Алехину, что может изготовить мастер из куска черного дуба.
А из кустов, от катера, шел к ним сердитый Тарас Михайлович. Прыгая босыми ногами по мокрым мосткам, перекинутым через топь, Мишка бежал за Тарасом Михайловичем.
1937
Араукария
Жизнь всегда беспокоила, тревожила Дробышева. Неприятности следовали одна за другой. Дробышев едва успевал от них увертываться. И снова текли бесполезные дни, имевшие только видимость пользы и блеск поверхностного счастья. Так он состарился. Теперь об этом можно рассказать по порядку.
Лето 1905 года студент Дробышев провел в уездной больнице, на Волге. Пароходы стояли у причалов, почта запаздывала. Чтобы не сдуреть от скуки, студент допоздна засиживался в доме лесопромышленника. Молодая хозяйка вырезала из черного дуба негритянских божков, племянница читала декадентские стихи, тихонько подыгрывая на рояле; хорошенькая компаньонка, Аннушка, часами стояла на веранде, заросшей плющом, и всматривалась в даль — не горит ли баржа на Волге или чья-нибудь усадьба.