— Знатный человек Урала помирает, — сказал он, отдышавшись.
— А чего вы пьете? — спросила Клава. Феруччо не понял.
— Я и говорю — помираю.
— А чего хлещете ее, проклятую?
— Друг старый женился — вот и пью. Когда замуж пойдешь — зови, еще раз выпью.
Клава взглянула на него: он пил три дня на ее свадьбе. Не заметил? Или прикидывается?
В январе многодневным снегопадом захоронило болоевский двор. Тишина воцарилась в землянке — только изредка телефон звонил. Клава отгребала снег от окон, мыла полы, топила печь; она любила жарко натопленные комнаты — запотевали шишечки на кровати и зеркало в гардеробной двери; всегда распаренная, в шерстяном платке на плечах, в валенках, она стирала болоевские штаны и спецовку, пекла осетинские пироги с сыром и всегда пела, сама для себя, то заунывное молоканское, то озорные рудничные частушки. Козу она невзлюбила, и Болоев сам ее кормил и отдаивал, вернувшись из цеха.
Старик подружился с козой; в темноте маленького хлева она торкалась в его толстые колени, и он стоял, нелепо согнувшись над ней, гладил ее маленькие гнутые рожки и молчал. Он не хотел признаться самому себе в том, что давно забытый аул вставал перед ним, родной очаг, возле которого опаляли крестом шерсть на лбу жертвенного козленка с гнутыми рожками. Давно это было. А сейчас неприятности, большие и маленькие, настигают его в цехе и дома, и почему-то домашние неудачи кажутся ему важнее и больше досаждают.
Он плохо спал и в темноте думал — то была его неотвязная стариковская дума: почему Клава сперва отказалась от своих слов, а потом сама пришла к нему с сундучком?
И Клава не спала, иногда окликала Самсона. В темноте ей становилось страшно, но отчего — она не говорила.
Самсон приподымался на локтях.
— Что с тобой, Клава? Не надо молчать, прямо скажи.
Сейчас не было ничего нужнее Самсону, пусть бы она заплакала и сказала. Но она лежала на высокой подушке и только следила за собой со страхом и любопытством. Она не смела сказать своему Самсону, что не он будет отцом, а другой. Может, надо было сказать в ту ночь, когда стучалась в дверь с сундучком, а не сказала. На минуту ей становилось страшно оттого, что руки пухнут, становятся огромными, и голова как подушка. Все это быстро проходило. А когда засыпала, ей снилась вода, речка в родной молоканской слободке, корыто с мокрым бельем.
В середине марта снова заартачилась медь в конверторах, Болоев не уходил из цеха. В один из таких авральных дней к землянке Болоева, в его отсутствие, подъехал трехтонный грузовик, шофер кинул в кузов Клавкин сундучок, и Клава уехала. Ушла так же, как пришла, молча, скрытно, даже не оставила записки, потому что не догадалась, и ничего не сказала соседкам. А те, видя такое дело, одни вышли на крыльцо, другие поглядели из окон, а потом судачили на кухнях и в коридоре. Они-то понимали что к чему.
Болоев вернулся поздно. В окнах темно, калитка настежь. Он постоял у калитки и, чего-то не додумав, вошел не в дом, а в хлев. Коза торкнулась в его колени. Жесткой рукой он оттянул ее верхнюю губу и дохнул ей в рот.
— Что стоишь, некормленая?
Потом сильно ударил ее в спину ногой, так что коза ткнулась мордой в сено.
Болоев устал. Куда девалась Клава, он никого не спросил. Он зажег свет, взял веник и пошел в сени. Там он подмел место, где стоял ее сундучок, пересчитал свое белье, вернулся в комнату и сел на тахту.
Он сидел, упершись затылком в стену, разбросав по зеленому плюшу руки, темные от огня. Так он сидел, потом подтянул ноги в шерстяных носках и лег на бок.
Позже он надел валенки, пошел на конный двор и попросил верховую лошадь. Со времени окончания строительных работ редко кто в Меднорудянске ездил верхом. Дежурный по конному двору, убедившись в том, что мастер не пьян, вывел мохнатую лошаденку и оседлал.
В ту ночь Болоев побывал на карьерах. Откуда он взял, что не в квартире Шадрина, а у молоканских девчонок надо искать Клаву? Но он ее не нашел, потому что много бараков и всюду спали тесно, на нарах, даже в два этажа. Он расспросил коменданта, не приезжала ли с поселка девка с сундучком. Никакой девки комендант не видел, даже обиделся.
На обратном пути в заиндевелом лесу попалась всаднику навстречу машина. Это ехал на свиноферму начальник ОРСа, он на ходу открыл дверцу и узнал мастера.
— Болоев, что тут делаешь?
— Ветер ищу!
И начальник различил в голосе и вкрадчивый осетинский выговор, и всем известную болоевскую злость.
Только под утро Болоев привел лошадь на конный двор и вернулся домой. Но он не лег спать, а стал возиться с самоваром. Сонными руками сыпал уголь, прилаживал трубу и потом часто подходил пробовать тыльной стороной кисти, согрелся ли самовар.