У Якова Львовича, когда он разговаривает с мальчиком, глазки бегают, рука быстрее стучит молоточком. Ему хочется пить, он подбегает к ведру и пьет из алюминиевой кружки. У него седая бородка и седые — двумя кустиками — бровки. Когда он сидит в желтой майке, зажав в коленях свою работу, его рука в голубых жилках и рыжих волосиках напоминает ощипанную курицу.
Фома любит пальцами гладить худую стариковскую руку сапожника — там, под волосами, чернеет татуированный номер. У Якова Львовича номер 36227.
— Вон за ящиком киска, — показывает рукой Фома. — Дай ее сюда. Ох, тяжелая… Ксс, ксс… К кошке гости придут, она умывалась…
— Вот бы к твоей маме гость пришел, — вздыхает Яков Львович.
Видно, что-то трепещет в его памяти, глазки бегают, молоток быстро постукивает по подошве.
— Кому ж раньше починять? — спрашивает Яков Львович.
— Маме, — отвечает мальчик.
Он тискает кошку, та терпеливая, только жмурится.
— А это — бабушке?
Яков Львович набрал заказов на всю семью тети Гаши.
— Она не бабушка. Она моя крестная… — И опять про кошку: — А она любит вареники?
— Она буряки любит, — вставляет Пустовалов.
С приходом Фомы он уступает разговор Якову Львовичу, тушуется и только изредка показывает свое участие.
— Хорошая кошка, — говорит мальчик.
Яков Львович молча постукивает по подошве и вдруг предлагает:
— Хочешь, я тебе спою песенку?
И, не дожидаясь приглашения, тонким голосом запевает:
И Яков Львович блаженно смеется и чешет свою голую и худую руку с фашистским клеймом.
— Ну, до свидания, — говорит Фома, не поблагодарив за песню.
— До свидания.
Мальчик уносит кошку. А Яков Львович подробно рассказывает Пустовалову о своей семье, которая дожидается его в Днепропетровске, о том, как его старуха прыгает вокруг внучка и поет про Якова Львовича, поет русскую песенку, все знают, как хорошо говорят по-русски у Зисерманов.
— У евреев «манн» тоже человек. Как у немцев, — вслух размышляет Пустовалов. — А что такое «зисер»?
— Особенный, — разводя руками, поясняет Яков Львович.
Пустовалов поднимает умные, просветленные разумом глаза.
— Значит, ты особенный человек?
И они оба смеются.
В каждом безумии есть своя хитрость. Я твердо знаю: Зисерман понимает, что не для него плетет свои корзины Пустовалов, что это ему прописал майор, чтобы сумасшедшие руки занять. Но понимает ли сапожник, что ему некому везти яйца из этих дешевых мест, что у него ни одной живой души не осталось? Федот Иванович, земляк Зисермана, рассказал мне, как жена и дочь Якова Львовича долго скрывались от немцев у добрых соседей. Но потом очередь дошла и до них, утром они должны были идти на театральную площадь со своим скарбом. Они выслали мальчика из дому, затопили печь, закрыли вьюшку и легли спать. Но угореть не смогли. Тогда они во второй раз под утро стали топить печь. И снова не смогли угореть. Всю ночь они провели в этой работе: топили печь. Наутро их все-таки увели. Федот Иванович видел их комнату с потрескавшейся печью. А мальчик всю ночь простоял в разгромленном магазине. Там одно время держали лошадей, и когда были бомбежки, то среди сена и навоза натекли лужи крови. И мальчик там простоял всю ночь. Федот Иванович образно выразился: как аистенок. Утром его нашли и застрелили в том же магазине. Знает ли об этом Яков Львович? Во всяком безумии есть своя хитрость.
Когда приходят к концу запасы прутьев, у Пустовалова портится настроение. Гордость не позволяет попросить соседа сходить к реке: ведь это он сам делает ему одолжение, спросить его — так пропади она пропадом, эта кошелка. Но Яков Львович, увлеченный разговорами, не замечает мрачности Пустовалова, хотя тот уже начинает часто дышать, потеть и глядеть не мигая.
— Не хватит лозы… — наконец мрачно выговаривает Пустовалов.
Его заметно клонит ко сну, но руки упрямо гнут последние прутья. Яков Львович готов услужить. Он всегда повторяет: услуга за услугу.
— Как они быстро кончаются, прямо жуть. Пойти, что ли?
— Дело хозяйское.
Пустовалов говорит самым безразличным голосом, но Яков Львович уже услышал короткое дыхание товарища, заметил бисерный пот на лбу, устрашился немигающего взгляда. Он понимает: что бы делал Пустовалов, если бы не корзина, в которой он, Зисерман, повезет яйца из этих дешевых мест? И он спешит к прибрежным ивам, крадется тропкой — одной-единственной, где можно проскользнуть между минных полей.