— В рецензии много цитат, — заметил молодой человек.
Я должен был разъяснить ему, как я понимаю назначение внутренней рецензии: она, во-первых, не оценивает, а изображает произведение, знакомит, портретирует его, а во-вторых, вся работа рецензента — это работа вкуса: надо отобрать то, что воспроизводит талант автора. Все это требует демонстрации в слове.
Весь насквозь процитированный, как говорят, нашпигованный чужой мудростью, как могу я разобраться в своих знаниях: что мое, что чужое? Заведомо чужое или притворившееся своим?
Библия или речи Цицерона, Монтень или Слово о полку Игореве… Те двести или триста настольных книг человечества, которые иногда не помещаются на твоих полках, хотя почему-то помещаются, задерживаются на полках, да и в памяти, какие-то малые величины, может быть, пустяковины.
Вопрос о том, как мы перемалываем в себе все прошлое, — вопрос сложный, сложнейший. Если говорить предвзято, вся история человеческой культуры полна заимствований.
В октябре 1909 года Александр Блок написал стихотворение «Двойник». Перечитав его, я был поражен: в декабре 1925 года, за месяц до смерти, Сергей Есенин, наверное, в каком-то наваждении записал свой шедевр — «Черный человек». За шестнадцать лет перед этим Блок воспроизвел тот же мотив. ‹…›
О музыке и говорить нечего, она до краев полна вариациями на тему. Но литература, искусство слова… Сказки далеких друг от друга народов, легенды, былины древних веков, апокрифические евангелия — незлоумышленно заимствовали, по-своему видоизменяя предшествующие источники. Шекспир брал фабулы своих произведений из итальянских хроник и даже из пьес своих современников. И Пушкин не был злоумышленником, когда вольно перелагал античных поэтов или писал «Подражания Корану».
Писатель заимствует из прошлого опыта человечества второй ряд своих впечатлений. Речь идет не о плагиате. Писатель никогда не напишет: «Долгая зимняя ночь прошла незаметно» — эту фразу придумал Пушкин. И никогда не повторит за Толстым «Все счастливые семьи…» или за Чеховым — «Мисюсь, где ты?». Но самая возможность создания таких художественных открытий, сам воздух этих гениальных строк намагничивают вторичную память писателя. И в нужную минуту ведут руку. Тонкий слой эстетизации жизни как бы амальгамой покрывает память писателя, тысячу раз восхищенную чем-то прочитанным и освоенным за долгие годы натренированного чтения.
Я не могу сказать — «Руку мне поставил Чехов или Бунин». Но я должен сказать — «Руку мне вели и Чехов, и Бунин». В пору литературного ученичества я и не чувствовал невольного подражания. Но сейчас мне определенно сдается, что чеховская «Дуэль» служила камертоном, когда я писал свою повесть «Начальник малых рек». Недавно я снова прочитал спустя тридцать пять лет «Дверь ловушки» Шервуда Андерсона и почувствовал — вот откуда моя «Араукария». Вот так, перечитывая себя и других, постигаешь вдруг власть влияния. Это неосознанно. Однако в «Жар-птице» Роман бредет по Москве — похоже, как Соколович бредет по Невскому в «Петлистых ушах» Бунина.
Сейчас в литературе у нас преобладают писатели-почвенники, и надо мне покорно признать тот факт, что я не почвенник, в некоем зонально-географическом понимании слова, тем более не деревенщик. В моих рассказах о чем только я не писал: о малом притоке Волги, Суре в «Начальнике малых рек», об уральском медеплавильщике в «Зимней свадьбе», о блошином рынке в Париже, об армянских виноградных селениях, об изыскателях в Саянской тайге. Целую серию небольших рассказов, вроде «Избы» и «Набата» — на Украине, в пору наступления 43 года. Кажется, мотает человека по белу свету, от Приморья и Тихого океана до Парижа, он и пишет. Чем только не пестрит его жизненная лента впечатлений. Какой уж там почвенник! Да есть ли у него корень или ось, найдешь ли в его рассказах некую доминанту? Без ложной скромности считаю, что есть. Я, видно, почвенник другого рода, есть общая почва у всех моих произведений, они сродни друг другу, но только не по зонально-географическому признаку.
Чтобы было понятнее, мне легче говорить не о своем скромном опыте, а о всеми любимых непревзойденных мастерах русской прозы. У Чехова, к примеру, прослеживается своя доминанта — под его сотнями сюжетов обнаруживается своя почва, он тоже почвенник, но не в том смысле, что родом из Таганрога, хотя семья отца, мещанский быт Таганрога 70-х годов, наверное, подсказали эту доминанту. Во многих рассказах Чехова я вижу, как вслед за изображением пылкой влюбленности, восторга счастья следует расплата ужасающей пошлостью брака, когда бежать, бежать… Эта почва — биография писателя. Он как бы убеждал себя не влюбляться. Его переписка с Ликой Мизиновой — это настоящий роман, или, если хотите, трагедия: бежать, бежать от обаятельной, манящей к себе Лики… Вот почва. Об этом «Учитель словесности», об этом «Соседи», пожалуй, «Три года»…