— Веточка, если бы вы знали… Я так себя ненавижу, я так себя ненавижу, я так все испортила.
Но Рослова почему-то не дала Оле высказаться, рассердилась, качнула лодку, уцепившись руками за борта.
— Так вот, меньше мечтательности, Оля! Я все понимаю! Меньше уединенности, расслабленности, изнеженности. Вы там уединились чересчур. Мне почему-то становится лучше, когда я держусь ближе к людям. Право, может, и вам так будет лучше? С ним не расставаться, а все-таки к людям ближе. Вот и сейчас давайте к людям!
Они подгребли к берегу, и Веточка выпрыгнула из лодки в объятия своего Анатолия. Рыбаки тащили бечеву по берегу. Кто пропустил ее за спиной, кто у локтей, кто, как Абдул Гамид, натянул себе на плечо и шагал прочь от озерка, будто чтобы больше на него и не оглядываться. Еремей Ильич поймал две рыбешки и спрятал их в карман.
— Ну, давай доить! — крикнул он самому себе и побежал, обгоняя цепочку рыбаков, чтобы схватиться впереди всех за лямку — «доить» невод.
Невод менял форму. Дети заглядывали в него, как в плетеную корзину, — там билась серебряная чешуя.
Домой вернулись поздно, в темноте. Возле калитки стоял грузовик, вернее — целый стог душистого сена. Эдик Мотылевич заметил, что в темноте грузовик похож на голову в очках, с лохматой шевелюрой и имеет профессорский вид. Внесли в дом корзину с рыбой. Оля хотела быть одна и взобралась на верхушку стога. Она видела, как ужинали мальчишки на веранде, как Огнев все не мог уняться: восхищался большим судаком, держа за жабры, взвешивал его на руках, смотрел в зубы, бил по боку, как корову.
Потом кто-то стал карабкаться к Оле на грузовик. Это Салаватик.
— Ты не спишь? — спросила сверху Оля.
— Я сейчас убегу, — прошептал мальчик. — Ты только зажим отдай обратно.
— Зачем же ты дарил?
— Я хотел… Мне ничего не жалко, — сбивчиво шептал Салаватик. — Но ведь зажимы теперь не носят, как же я могу зажим дарить? Сама понимаешь. Веточка надо мной посмеялась. Так что отдай обратно.
— Безоговорочно?
— Да уж… потерпи; я что-нибудь другое подарю.
Он убежал с зажимом. Оля вслушалась в его удаляющиеся шаги, в отчетливые звуки ночи. Неутомимая Веточка растапливала печь; там, в доме, пылал огонь, и резко выделялись цветы в горшках на окне, и красное пламя отражалось в стеклах. Где-то в деревне заплакал ребенок. Дикторский голос по радио читал текст для газет — медленно, по слогам.
— По бу-кы-вы-ам… — отчетливо произносил диктор.
Все слышно.
— По бу-кы-вы-ам, — снова повторил диктор.
Оля улыбнулась. Она тоже по буквам, по складам разбиралась в том, что с ней произошло. Неужели никогда больше не испытают они с Митей то чувство, будто они одни в целом мире? Неужели этого не надо? Или Веточка не все сказала?
Снова кто-то карабкался к ней, шуршало сено под чьими-то руками.
— Помогите-ка, Оля, скольжу, — шептала Веточка. — Хорошо тут у вас. Сейчас уйду, а то рыба сгорит.
Сидя рядом с Олей, она глубоко вздохнула, чтобы отдышаться, и сказала:
— Вот что хотела вас спросить. Только отвечайте на совесть. Вы работать хотите?
Оля отпустила руку Веточки.
— Рубить дрова?
Веточка сперва не поняла, а вспомнив, рассмеялась.
— Вот, вот… Я сейчас с Брылевым говорила. Он может вас взять на временную работу. До начала занятий в школе. Говорит, нормировщица нужна. Хотите?
— Хочу. Сейчас с ним поговорить? — Оля нетерпеливо вскочила на колени.
— Что вы! Сейчас поздно. Оля, только вы подумайте, не спешите. Он говорит: дело все-таки утомительное, возьметесь — бросите, нехорошо будет.
— Нет, не брошу.
Пожав ей руку, Веточка скользнула на землю, из темноты донесся ее голос:
— Ну, смотрите же!
Брылев сказал, что она будет хронометрировать работу грузчиц и шоферов на выгрузке кирпича вручную, но в первый раз она совсем растерялась: что же хронометрировать?
Оля не различала лиц. Какие они — старые, молодые? Ей некогда было разглядывать. Она видела только, как четыре пары рук в рукавицах сбрасывают с грузовика кирпич, и чьи-то острые лопатки ходят ходуном в вырезе потемневшей от пота майки, и пыльная коса, не забранная под платок, летает со спины на грудь и обратно.
Ближе к полудню все стало от зноя тягучее, поплыло. Рано утром звон кирпича был сух и короток, а теперь он стал длительным, певучим; плыл пар над радиатором грузовика, надвинувшегося на Олю, плыли розовые пятна перед глазами.