По дороге в Калугу в поезде Митя не расставался с Самойловым; в тамбуре вагона все рассказал ему, ничего не утаил, вплоть до записки, оставленной на столе. Самойлов выслушал и сказал: «Тюфячок…» С этого началось. Они были друзьями всю дорогу, а после этого разговора их отношения немного охладились. Впервые Митя услышал о себе такое суждение. Что-то отверг Самойлов в Митином характере. Было неожиданно обидно, что стал он на сторону Оли; неожиданность была в том, что он прав. Никогда так не думал о себе Митя, как в дни поездки. Детство, детство… Все было детство. Он не боролся за Олю по-настоящему — он только любовался ею весь год, слишком простодушно. Конечно же, тюфяк, тюлень. Ведь он не знал еще ее характера, он принимал за характер то, что от возраста, а тут еще ее горе…
Вечером в открытые окна вагона потянуло прохладой от перелесков, и дальние деревни плыли по горизонту, и под песню спортсменов Митя хорошо понимал, что ничего не кончено. Вот скоро он уедет в Москву — зимние вечера в читалках, студенческие сборища в общежитиях, новые знакомства, северные снега. И образ маленькой милой школьницы, оставленной им в родном южном городе, вставал над всем этим, — какая же она будет?
В Калуге была минута, когда ему почудилось, что он увидел Олю. Даже ей никогда не расскажет об этом — стыдно, как если бы вдруг оказалось, что он… верующий. После парада, когда все колонны распались, все спешили обедать, а Митя шел в общежитие со свернутым знаменем на плече. Вдали, в толпе спортсменов, он увидел грузовик. На нем стояла Оля. А еще говорят, что не бывает видений! Она взглянула в его сторону. Митя увидел, как она забарабанила кулаками по крыше шоферской кабины, но грузовик не остановился и ушел в толпе за угол дома. Мите показалось, что Оля в последний раз взглянула в его сторону. И всю дорогу из Калуги домой Оля была с ним, он ее всюду чувствовал рядом с собой. Выходил на незнакомую платформу, бродил возле паровоза, где людей поменьше, и знал: вот она рядом.
Теперь она действительно была рядом, за холмом. Митя разглядывал пустырь, на котором вся почва, казалось, была скальпирована строительством. Ни травинки. Только ручей. Но это не из какого-нибудь родника бежала вода, растекаясь по окаменевшим колеям, — метрax в десяти от того места, где присел Митя, торчал из лужи обыкновенный водопроводный кран. И не водяная колонка, а тонкая, изогнутая крючком труба. Все время подходили рабочие, пили воду, умывались, скользили на мокрых камнях.
Тут на него набрел Чап. Он присел рядом. Он был очень сдержан, отрывисто спрашивал о Калуге, о соревнованиях, о домике Циолковского. Он даже не напомнил о телеграмме. А потом, помолчав, долго рассматривал, как у водопроводного крана все по-разному моются и пьют воду. Он даже нащелкал несколько кадров. Слесарь, сдвинув пилотку на затылок, мыл пыльные уши. Инженер приник к струе, красиво отставив руку с дымящейся папироской. Женщина, умывшись, прикладывала косыночку ко лбу, к подбородку, к вискам, каждый раз зачем-то оглядывая потемневшую косынку, а потом снова повязала ею голову.
Вдруг Митя увидел Олю. Она тоже пришла пить воду. Чап сразу исчез. Почти не дыша, Митя глядел на Олю, сцепив пальцы рук. Потом она стала мыть коленки, терла их ладонями. Не шевелясь, Митя смотрел на Олю, ничего не соображая оттого, что снова может смотреть на нее. Сколько угодно!
— Ольга, — позвал он.
Она обернулась и увидела его.
— Ты давно тут? — спросила она. — Как ты тут появился?
Не зная, что сказать, Митя молчал. Оля забыла вытереть руки, лицо, он сам взял ее платок: так они сблизились — четыре руки вместе.
— Как замечательно… — говорила Оля, не отнимая рук. — Ну, а у тебя-то как? Что у тебя было в Калуге?
— Ты знаешь, мне там спать очень нравилось, — смущенно сказал он.
— Спать?
— Ты снилась.
Ей было так радостно слушать его, и казалось — произойдет что-то невозможное. И, должно быть, от страха, что это невозможное вот-вот начнется, она посмотрела на мокрые камни под ногами и повторила почти неслышно: