— Мне пятьдесят, — внушительно произнес он. — Вот сейчас, в это самое мгновение.
И от него снова повеяло такой силой, что я даже чуть-чуть отодвинулся, боясь прикоснуться к нему, словно это был не человек, а Динамо-машина.
Тысяча франков в месяц! Эта сумма показалась мне такой головокружительной, что у меня тотчас же мелькнула мысль о непреодолимых трудностях — о немыслимых языках и о тригонометрии.
— А вы считаете, что я справлюсь с работой, которую вы мне поручите? — спросил я с тревогой.
Он снова взглянул на меня. Этот взгляд определил мой вес с точностью до одного фунта.
— Да, — решительно сказал он. — Если только захотите. Захотеть — это гораздо трудное, чем справиться с работой.
— Меня это устраивает, — согласился я не без достоинства и не без гнетущего ощущения, что продаю душу дьяволу.
— Перо, бумагу и чернила! — воскликнул Боорман. Официантка встрепенулась и подошла к нам.
— Господин Боорман, — сказала она, взглянув на часы, — кафе уже закрывается. Вы не могли бы отложить…
Больше она ничего не успела сказать, потому что он сунул ей в руку два франка, и она тотчас же принесла все, что он просил.
В мгновение ока Боорман составил в двух экземплярах контракт на бумаге с грифом: «Пивная „Королевский лев“». Условия его в точности соответствовали нашей устной договоренности.
— Подпишите здесь! — показал он, и и взял ручку.
— Лаарманс, разумеется, — сказал он, и я поставил свою подпись с красивой завитушкой на конце.
— Я подберу для вас новую подпись, — пообещал мой патрон, засовывая в портфель подписанный мною экземпляр, — потому что эта завитушка старомодна и недостаточно импозантна. А ваша подпись должна внушать людям не то чтобы страх, но все же почтение. Отныне вы будете подписываться жирным, волевым почерком, без всяких завитушек. И разумеется, вы всегда будете подписываться только «Лаарманс» и никогда — «Тейшейра де Маттос», но так, чтобы никто не мог это прочитать, потому что ваша фамилия слишком банальна… А теперь пошли.
На свою беду Боорман в тот вечер выпил лишнего — в ином случае обстоятельства, быть может, сложились бы благоприятнее. Выйдя из кафе, он звучно высморкался, как это делают энергичные люди, сдвинул шляпу на затылок, чтобы холодный воздух умерил действие пивных паров, а затем подошел к ограде и стал мочиться.
— Жить вы сможете у меня, — сказал Боорман, — но столоваться будете в другом месте. Завтра вашу мансарду приведут в порядок, впрочем, уже сегодня там можно переночевать. Вам придется самому постелить себе постель!
— Ты что там делаешь, красавец? — раздался грубый окрик за моей спиной.
Мой патрон ничего не ответил, потому что обращение было вопросительным лишь по форме, тогда как лающая интонация, напротив, обязывала его к молчанию.
— И долго ты намерен тут стоять, приятель? — вновь осведомился тот же голос, когда стало ясно, что Боорман уже закончил свое дело. Слегка согнув ноги в коленях, он обернулся и оказался лицом к лицу с двумя полицейскими, которые сурово буравили нас взглядом.
— Смотри-ка, а ведь мы… да, в самом деле, мы задержали господина Боормана! — сразу же сказал тот, который был выше ростом.
— Боорман или не Боорман, шагом марш! — рявкнул второй. Это был коротышка, прятавшийся под каской, словно под зонтиком.
— Ты что, спятил? — прикрикнул долговязый на своего коллегу. — Ты сперва узнай, что к чему в здешнем участке, а уж после распоряжайся.
Заговорщически улыбнувшись Боорману, он браво отдал честь.
— Если вам будет угодно начать все сначала, господин директор, милости просим! Мы тем временем постоим на страже. А ты свои когти не выпускай, ясно, Лауверс?
— Дорогой мой друг номер 116, — сказал Боорман, — ты образцовый служака, пойдем ко мне, и я угощу тебя рюмкой отличного вина.
— И этот Опенок тоже пусть приложится, — продолжал он, указав на маленького полицейского, который хотел было его задержать.
Тот по дороге пробормотал еще что-то про ночное дежурство и чувство долга, но признал, что долговязый прав, ругая полицейского комиссара и заодно все «проклятое муниципальное управление».