Он подошел и положил руку ей на плечо, пытаясь поймать ее взгляд, но она отводила глаза. На лице ее не было никакой радости. Она плакала!
«Ну вот, стало быть, без мелодрамы все-таки не обойдется», — подумал он. Ладно, пусть. И то сказать, ситуация не из обычных. Если уж на то пошло, сам-то он разве не разыгрывал всевозможные мелодрамы весь этот день! Но теперь он опять пришел в равновесие. Для которого, по-видимому, требовалось лишь это. Атланта. Женщина. Связующее звено между мужчиной и действительностью…
— Атланта! — сказал он, стараясь по возможности избежать чересчур сентиментального тона. — Мы с тобою так долго вместе мыкали горе, что вполне заслужили немножко радости, правда?
Она припала к нему, прильнула всем телом, страстно, без слов, пряча от него глаза.
Мортенсена охватило на миг глубокое и полное ощущение душевного мира, здорового, благостного покоя… словно он сбросил десятка два лет и возвратился в далекую пору ранней молодости, стал двадцатилетним… это непередаваемое ощущение простого счастья мужчины с женщиной, неисчерпаемых возможностей будущего…
И при всем том где-то в глубине души — тошнотворное ощущение зарождающейся обывательской идиллии, пошлой сытости, посредственности…
И — невероятно! — подспудная тоска по прошлому, болезненная тоска по прежней неустроенности, заботам и огорчениям, отчаянию, ненависти… по своему сочинению. Книга о Сатане! Как же теперь с ней? Отказаться? Ну нет, черта с два! А все же, не лишился ли он морального права писать такую книгу?
— Ну, моя девочка, — внезапно произнес он и дружески похлопал Атланту по плечу, — давай-ка ложиться спать, утро вечера мудренее! А то я устал как собака, да и ты, мне кажется, тоже.
И в самом деле, Мортенсен был совершенно измотан и опустошен, сон обрушился на него и затопил, точно пронизанная ливнем тьма, и он блаженно отдался в его власть,
Магистр Мортенсен проснулся полуодетый на диване и обнаружил, что проспал на два часа дольше обычного. Не сразу, с некоторой задержкой, всплыли в памяти перипетии вчерашнего дня — ох, и верно ведь… как же! Что делается! Если только это ему не приснилось.
Он вскочил, дрожа от холода и недомогания, торопливо выдвинул ящик письменного стола, в котором, если это правда, должно лежать злополучное письмо. Да, вот оно. Он усмехнулся, зябко ежась…
Как ни странно, Атланта тоже еще не встала. В кухне было холодно и сыро. Он постучал в дверь ее спаленки и вернулся в гостиную. Солнце стояло уже высоко в небе, залив и море были как одно переливающееся платиновое зеркало. Вдали виднелись две рыбачьи лодки, они то исчезали в ослепительно ярком сверкании, то вновь вырисовывались с филигранной отчетливостью. А над самым горизонтом поднимался пароходный дымок. По всей вероятности, «Мьёльнер», крупное пассажирское судно, заходившее сюда вчера по пути в Копенгаген.
«А ведь ты, почтеннейший, мог уехать этим пароходом! — про себя ухмыльнулся магистр. — Тебе ничего не стоило получить нужную сумму взаймы под это письмо, перед тобой же еще стали бы расшаркиваться и лебезить, приносить поздравления и угодливо вилять хвостом!»
Солнечные лучи затопляли комнату теплом и резали глаза. Мортенсен зевнул, потянулся и протяжно, задумчиво вздохнул. А это еще что такое? Он вдруг заметил на столе, перед самым своим носом, листок бумаги, исписанный неуклюжим детским почерком.
Это было письмо. Он сел и торопливо пробежал его глазами. Оно было от Атланты.
Когда ты будешь читать это письмо, я уже буду отсюда очень далеко, я уезжаю на «Мьёльнере», я все время хотела тебе об этом сказать и вчера вечером тоже хотела, но так и не смогла, а решила я это уже давно, что мне нельзя больше с тобой оставаться, потому что у меня есть жених, и вот теперь я должна с ним уехать, ему двадцать шесть лет, и больше я никогда не вернусь, жена Иосефа, Сарина, тоже уезжает, спасибо тебе за все, теперь все у нас кончено, я ужасно тебя люблю и нашу Вибеке тоже, я тебя никогда не забуду, в сердце моем такая печаль, ты, пожалуйста, на меня не сердись, тут ничего нельзя изменить, и я поздравляю тебя с твоим наследством.