— Спасибо, фру Ниллегор, спасибо, друг мой, сестра моя. Спасибо за эти слова. Но выслушайте теперь и другую речь, все вы, мои дорогие друзья и единоверцы… речь, обращенную к нашему брату Ниллегору. Я желаю принести Ниллегору свои извинения за излишнюю суровость. Ведь я знаю Ниллегора по долгой и дружной совместной работе, я знаю его доброе, отзывчивое сердце, его светлый ум, его неутомимое прилежание. Он для нас незаменимый человек.
И тут Анкерсен повернулся непосредственно к Ниллегору:
— Пользуясь этой возможностью, я хочу и тебе сказать свое сердечное спасибо! Протянем друг другу руки, Ниллегор, в присутствии всего собрания! Забудем зло. Я полагаю, самое лучшее, что мы можем сделать, — это склонить голову друг перед другом во имя господа. Ты прав в том, что мы не должны терять из виду нашу великую конечную цель. Я прав в том, что мы не должны отступать, и в этом отдельном случае.
Анкерсен вновь развернулся лицом к собранию:
— Поэтому я предлагаю, дорогие друзья, чтобы мы в этот вечерний час сомкнутым строем прошли через весь город… не привлекая к себе внимания, никого не задевая, просто прошли с тихой песней. Сделаем круг по улицам, потом повернем обратно и разойдемся по домам. Я полагаю, так будет лучше всего!
Собрание согласно поднялось. На всех лицах лежала печать глубокого облегчения, кроткой и спокойной умиротворенности.
Общество «Идун» с тихим пением движется вдоль берега по направлению к старому городу. Впереди шагает Анкерсен, он настороженно поглядывает по сторонам или оборачивается назад, озирая процессию и не переставая петь.
«Экая нелепая затея, — думает про себя Ниллегор, — экая дурость. О небо, ну для чего все это нужно? Вот результат идиотского компромисса. Хорошо, Ниллегор, ты же мог отказаться от участия в походе! Однако все дело в том, что ты опять, не знаю, в который раз, стал жертвой одного из маневров Анкерсена!»
Ниллегор все более приходит в негодование при мысли о том, что вот он снова пляшет под дудку Анкерсена и покоряется его безрассудной воле. В интересах дела? Да ну, пустое, дело бы только выиграло, если бы Анкерсен в присутствии всего собрания раз и навсегда был поставлен на место. Что, в сущности, едва не произошло и произошло бы, не случись с Идой этой истерики! Бесноватые типы и истеричные бабы, уф! Правильнее всего было бы просто взять и сбежать. Так нет же, он тащится вместе с ними. Вопреки рассудку. Старый болван!
Если б хоть все обошлось мирно, без осложнений. Но нечего и надеяться, что можно безнаказанно играть с огнем, особенно когда верховодит такой взрывчатый патрон, как Анкерсен.
Ниллегор сжимает в карманах кулаки и бормочет про себя, полный мрачных предчувствий: «Ну, погодите. Ну, погодите».
В Большом пакгаузе, на чердаке у Оливариуса Парусника, бутылка безустанно гуляла по рукам. Разговорам и песням не было конца. Оле Брэнди и Оливариус старались превзойти друг друга, развлекая общество старинными историями о привидениях и кошмарными картинками из пестро-переменчивой жизни моряков, а Мориц спел и несколько раз повторил на бис чудесную свадебную песнь «Рассвета час благословенный». Уже неоднократно принимались решения, что пора и по домам, все вставали, разминали затекшие ноги, делали первые несколько шагов, отодвигали в сторону бухты каната и прочую рухлядь, оказавшуюся на дороге, выпивали по самой-самой распоследней, а однажды дело дошло до того, что пытались отыскать ведущий вниз люк.
Но потом изрядно нагрузившиеся собутыльники мало-помалу отъединились друг от друга, замкнулись в себе, сделались неразговорчивы, став жертвами той особой отрешенности от мира, которая всегда подстерегает возвеселившегося через меру, и пришли к тому великому одиночеству, каковое является конечным переживанием всякого живого организма.
Это, однако, относилось к кому угодно, но только не к Оле Брэнди. Он яростно отражал нависшую угрозу рокового одиночества, скача верхом на большой шестерне. Затем он лихо пробился сквозь сон, туман и нагромождения всяческого барахла и откинул крышку одного из верхних люков. Свежий воздух привел его в состояние некоего свинцового равновесия, он глотнул из своей карманной фляжки, в душе его вновь занялась заря жизни, и, повинуясь непреодолимой потребности, он запел тоскливо, но во всю мочь: