За несколько минут кладбище почти опустело, оставалась только небольшая группка людей: ближайшие родственники покойного, пастор, Фредерик и семь моряков, несших гроб, а также все еще продолжавший говорить пекарь, его бледный спутник Венедикт, каменщик Чиапарелли, фотограф Селимсен и, наконец, Тюгесен и Мюклебуст да еще портной, швед Тёрнкруна, искавший свою шляпу. Шум самолета почти умолк. Зенитки выпустили несколько снарядов и тоже умолкли. Пекарь закончил свою речь. Он вынул платок, вытер потный лоб под гривой волос. Он был еще очень возбужден, шумно дышал, глаза же метали молнии.
— Они бежали! — сказал он. — Да еще от земных сил, которые могут убить лишь плоть! Какой же страх обуяет их, когда зазвучат трубы самого господа бога! Тогда цари земные и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: «Падите на нас и сокройте нас от лица сидящего на престоле и от гнева агнца. Ибо пришел великий день гнева его и кто может устоять?»
Этот последний вопрос был обращен к пастору Кьёдту. Пастор покачал головой и повторил:
— Да, кто устоит? Но… но… мы договорились, что споем еще один псалом: «Скажем друг другу прощай»… Это вы, Фредерик Поульсен, хотели, чтобы на прощанье был исполнен этот псалом, не правда ли?
Фредерик покраснел и стал теребить рукав:
— Да, но теперь?..
— Так споем этот псалом, — сказал пастор и запел. Голоса у пастора Кьёдта не было, но ему на помощь пришел Тюгесен, а фотограф Селимсен быстро настроил скрипку и подхватил мелодию. Мюклебуст снова разразился слезами, а портной Тёрнкруна, нашедший наконец свою шляпу и вернувшийся к могиле, плакал, как ребенок.
Похороны окончились. Пастор Кьёдт пожал всем присутствующим руки, в том числе Симону и Бенедикту.
Юханнес Эллингсгор, капитан «Гризельдис», поднялся на возвышенную часть кладбища, откуда был виден порт. Он хотел удостовериться в том, что суда не пострадали.
— Нет, все в порядке, — сказал он, вернувшись.
— О, много помехи, — заметил снова откуда-то вынырнувший Опперман. — Сначала пекарь, потом воздушный тревога! — Сердечно пожимая руку отцу Ивара, он прибавил: — Но народ был много, о, все очень жаль Ивара, все очень долго помнить похороны.
Опперман был бледен и взволнован. От него пахло крепкими духами. Он продолжал, обращаясь к Ливе:
— Смотри, мы потом собрать все визитный карточка с венки на память, их так много, так много.
Хуторяне постояли еще некоторое время у могилы вместе с Фредериком и другими моряками. Потом медленно двинулись в путь. Магдалена и Фредерик взяли под руки Элиаса, старик сильно дрожал и с трудом держался на своих больных ногах.
— О, бедняга, — сказал Опперман. — Он много страдает!
У калитки кладбища стоял маленький человечек со шляпой в руке — Понтус Андреасен, часовщик. Он почтительно поздоровался со всеми и сделал Фредерику знак отойти в сторону. Лива взяла отца под руку.
— Извини меня, Фредерик, — сказал Понтус. — Дело очень важное… Ты ведь не сердишься на меня, не правда ли? Нет, ну так я и знал. Приходи ко мне, чтобы мы могли поговорить на свободе, Фредерик! Если тебе неудобно сейчас, приходи потом, но обязательно сегодня, а то будет поздно!
Фредерик обещал прийти потом.
Понтус выглядел странно: на нем было старомодное пальто в талию, черные перчатки, он опирался на палку черного дерева, отделанную серебром.
— Какие прекрасные похороны, — сказал он. — Ивар их заслужил. Вечная ему память. До свиданья, мой друг!
Часовщик снял одну перчатку и сердечно пожал руку Фредерику.
— Мы договоримся. Фредерик, — сказал он, — на этот раз никаких разногласий не будет.
5
На похоронах Фредерик не отходил от Магдалены. Он стоял рядом с ней у могилы, а во время воздушной тревоги они держались за руки. Мысль о Магдалене жгла, тревожила. Он горячо желал только одного: чтобы молодая вдова осталась с ним, чтобы они поженились, но он понимал, что она-то таких чувств не испытывает. Мысль о том, что она может отдаться другому так же бездумно и внезапно, как отдалась ему, мучила и терзала его. Его мучило и то, что в день похорон Ивара он думал только о женщине, желал эту женщину. Но так уж случилось, что все остальное отошло куда-то в сторону, не было никакой возможности думать ни о чем другом, кроме Магдалены.