— А русские перечеркнули ваши расчеты.
— Своей артиллерией. Как свидетельствует история, в этом они всегда показывали себя молодцами. Еще Петр Великий выигрывал сражения пушками. Скрытно сосредоточить огневые средства и, получив преимущество, ударить туда, где противник меньше всего ожидает.
— А когда стало ясно, куда ветер дует?
— Нельзя было удержаться, чтобы, наблюдая за событиями в перспективе, — а ничто не дает более наглядной перспективы, чем карта, — не потирать руки от удовольствия. Как суетились немцы! А Хорти!
— Ну, а когда началось повальное бегство? Ветеринаров, страхагентов, управляющих имениями, священников…
— Пардон. Священники — нет. Я не знаю ни одного бежавшего священника.
— Вношу поправку: управляющие имениями, судьи, да, пожалуй, и мелкие служащие. В Алшо-Эмшеде даже цирюльник полагал, что он подвергается «страшной опасности», поскольку он ходил в замок брить господ.
— Их поведение всецело зависело от душевной настроенности. А человеку иной раз довольно самого малого, чтобы успокоиться. Мы получили журнал из-за границы. Там был снимок: английский министр иностранных дел стоит рука об руку со своим советским коллегой. Многие сделали из этого далеко идущий вывод, что, как бы это сказать…
— Что революция откажется от раздела земли?
Граф рассмеялся: почти так!
— Теди, к примеру, почему не бежал?
— Художественная коллекция. В бронированном подвале!
— А у него осталось что-нибудь?
Поговаривали, будто Гойю из его коллекции в прошлом году внесли в каталог одного из нью-йоркских музеев.
— Ничего не осталось, даже простенькой репродукции.
— Ведь у него хранились четыре картины Гойи?
— Картин только две и два рисунка.
— А остальное?
— В основном голландцы.
— И все забрали сразу?
— Сначала только Гойю. Эти картины были широко известны.
— Кто забрал?
Граф ограничился паузой. Писатель последует его примеру. Теперь уже никто не помнил, какой музей изготовил ту бумажную липу с печатью в ладонь, по которой тогдашний хранитель замка дядюшка Мезеи выдал из рухляди, загромождавшей коридоры, именно то, что просили. Даже если бы ему принесли рецепт безымянной клиники и потребовали соответствующим тоном и достаточно напористо, он и тогда выдал бы все, что перечислено в бумаге. Некий видный — и дальновидный — заправила одной из наших крупных буржуазных партий якобы таким образом обеспечил себе благосостояние после отхода от общественной деятельности на заграничный покой. Хотя на те ценности, что углядели таким вот путем в венгерских замках глаза, зорко видевшие даже в смутные времена, можно было бы учредить солидный резервный фонд и обеспечить пенсией всех всплывших на минуту и вновь канувших в забвение общественных деятелей.
20
После обеда подали не кофе — сказали, кофе в доме нет, — а чай.
— Как у русских.
Я похвалил. Чай был отменный.
— Это от графа Саутгемптона.
— Что прислал граф Саутгемптон?
— Полфунта чая.
— И больше ничего?
— Просил принять как рождественское поздравление!
— Это меняет дело.
— Матильда идет!
— Как Матильда?
— Да-да, это она.
Окна кухни — как я уже упоминал — смотрели не в парк, а непосредственно в поле. Выжженная зноем степь открывала глазу простор на многие километры. По ней — очень далеко — двигалась едва заметная серая точка.
— Только Матильда, и никто другой, ходит вот так, напрямик, не признавая дороги.
— Никак не может усвоить, что существуют дороги для пешеходов!
С меня довольно было картин этого призрачного мира, этих туманных миражей. Нос мой воспринимал запахи вполне земные, с нёбом вступали в соприкосновение самые реальные вкусовые ощущения; мои органы чувств регистрировали факты. Тем абсурднее казались мне все эти выморочные фигуры, и сама эта призрачная ситуация становилась все более тягостной.
Материализованное из небытия несуразное положение начало утомлять, постепенно одурманивать меня.
На столе было полно крошек. Эскадрильи бомбардировщиков из-под потолка снизились до самой скатерти, не нарушая своих зловещих порядков, все такими же густыми тучами. К тому же дома меня ждали дела, я и на этот день назначил себе урок из перевода. Кроме того, я обещал занести бутылки. И — я не в силах сейчас отрицать еще одну причину, хотя в то время я всячески старался не допустить ее до своего сознания.
Кто из школяров пусты — на ногах еще яловые сапоги, но в голове уже чарующие песенные напевы Вёрёшмарти и Кишфалуди, — кто не засматривался на прямую и стройную, как амазонка, деву, с лицом, повернутым к ветру, под вуалью, трепещущей вслед, когда она верхом или в карете четверкой проносилась мимо него по малолюдной дороге отчего края. Маргаритой или Матильдой звали ту, что иногда пролетала по дороге мимо нашей пусты — сперва окруженная кольцом воспитателей, а после, видимо, кавалеров.