— Лечение общего недуга? — переспросил я. — Но я не понял, каким образом можно его вылечить.
— Нам следует организоваться.
— Как?! Да ведь власть имущие нас, словно котят, утопят в луже. Они и так под любым предлогом разгоняют все наши организации. И партию, если мы ее создадим, разгонят.
— А мы не позволим!
— Это только на словах легко говорится — «не позволим». А как до дела доходит, так нам сразу дают понять, на чьей стороне и сила, и закон, и суд. Большинство депутатов меджлиса заодно с ними, более того, они с потрохами купили независимых депутатов. Армия в их руках! Мы — народ, нас — большинство, а обходятся с нами так, будто мы в меньшинстве. Нас миллионы, но головы у нас задурманены побасенками, навроде такой: «Совсем не обязательно, чтобы все радости мира достались тебе еще на этом свете. Безропотно терпи бедность, и вкусишь плоды райской жизни. Справедливость Аллаха превыше земного суда». А мы уши развесили, трепещем перед страхом наказания. Стоит двум жандармам с ружьями крикнуть: «Стой!», как мы хвосты поджимаем…
До чего ж я все хорошо понимаю! Я и сам не знал, что во всем так здорово разбираюсь. И тем не менее будущее мое тонет во мраке. И не только мое, а еще миллионов моих братьев, что живут в десяти тысячах деревень. О чем толковать? Что попусту тратить время и силы на спор с Идрисом-чавушем? Нет у него работы для меня — вот и весь сказ…
— Ты-то сам, чавуш, участвуешь во всех этих делах? Может, придет время, когда мы захотим объединить свои силы, мы к тебе тогда придем.
— Что значит — «в этих делах»?
— Ну, в тех, о которых ты нам толковал.
— Между моими «делами» и вашими нет разницы. У нас у всех общее дело, Сейдо-эфенди. Все мы сидим в одной куче дерьма, все мы жертвы общего порядка вещей. Главное — понять это и сплотиться. Мы сами должны решить, кто с нами, а кто против нас. И нечего бездумно тащиться в хвосте у буржуазии. Вообще-то я не люблю такие слова, вроде «буржуазия», «компрадоры». Случайно с языка сорвалось. Есть богачи, и есть мы, народ. Ну-ка скажи, часто ли встречались тебе среди богачей такие, что готовы подхватить нашу песню? Мало того, что они друг за дружку горой стоят, так еще среди бедняков немало таких, что под их сурдинку пляшут. Вот в чем наша главная ошибка. Мы не должны идти у них на поводу, становиться их прислужниками. Одни попадают в зависимость от богачей из-за бедности, другие по темноте, третьи — из-за доверчивости, страха, но в основном — из желания подработать пару курушей. Думаете, я другой? Такой же! Стоит представить себе, что я могу потерять эту работу, так чуть с ума не схожу. Я и впрямь погибну, если останусь без работы. А вот если б мы объединились, собрали свои силы воедино, они вынуждены были б считаться с нами, прислушиваться к нашим требованиям. Открыли б новые рабочие места, справедливо б распределяли прибыль… Чувствую, моя лекция чересчур затянулась, а помощи по существу я не оказал. Ни другу, с которым вместе служил в армии, ни его товарищу, который ищет работу шофера.
Мы с Теджиром Али переглянулись. Чавуш решил, будто я шофер. Разубеждать его не имело смысла. Мы напоследок выкурили еще по сигарете и распрощались. Мне показалось, что и Теджир немного смущается передо мной. Они оба выглядели как люди, которые отказали голодающему в краюшке хлеба. А отказать голодающему, право, не легче, чем самому просить…
Лучше б мне сквозь землю провалиться. Лучше б очутиться в том самолете, что недавно грохнулся об землю в Чайоба. Как я теперь домой вернусь? Как пройду по деревенским улицам? С каким лицом перешагну порог собственного дома? Всюду я лишний — и в городе, и в деревне. Лучше уж мне бродить по тугаям, среди зарослей тамариска, дикой малины, спать с кабанами и лисицами!
— Мне пора домой возвращаться, — сказал я Теджиру на улице, но он ни за что не хотел меня отпускать.
На сей раз Али сам расплатился за проезд в автобусе. Мы быстро доехали до Кызылая и сошли. К этому времени все конторы, учреждения, министерства опять закрылись. В кафе на бульваре сидело много народу, кто пил чай, кто кофе, кто просто лениво разглядывал прохожих, кто пялился на девушек, женщин. Уже у самого входа в дом кто-то окликнул Теджира: