— Но и здесь нам счастья не видать.
Мне изрядно надоел этот спор, поэтому я сменил тему:
— А как с домом, с полем решил обойтись? Неужели продавать?
— За них много не получишь. Но и оставлять за собой нет смысла. Скорей всего, в аренду сдадим. Как, по-твоему, лучше?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю.
— Какой же выход?
— Лучше всего отдать испольщику в аренду. Земля не захиреет, уход за ней будет. А ты в доме будешь жить. Того, что будешь получать с испольщика, вполне хватит, чтоб с голоду не помереть.
— Выходит, разделимся с тобой?
— Это в том случае, если ты откажешься к нам в город переехать.
— Кто будет за землей смотреть, кто к ней руки приложит, если каждый-всякий в город уйдет?
— Останется же кто-нибудь в деревне…
— Дожили! Вот что, оказывается, ждет нас!
А про себя подумал: «Не допусти, Аллах, с сумой по миру пойти, стать приманкой волкам да собакам».
— Не горюй, отец. Что ни делается, все к лучшему. — Сейдо обвел взглядом горы, и реку, и небо, вздохнул и продолжил: — Не оставлю я вас в беде. Если хочешь знать, так это за-ради вас уехать хочу, чтоб вам лучше жилось, и тебе, отец, в первый черед. Тебе, и жене моей Исмахан, и детям моим…
— И поэтому, несмотря на мольбы, отнял куропатку у ребенка?
— Подумаешь, куропатка!
— Но мальчик днем и ночью слезами заливается.
— Потому что несмышленыш еще.
— Знаешь, сын, мне даже хочется, чтобы ты был прав. Но ведь все, что ты говоришь, — неправда. И Яшар никогда не согласится с тобой.
— Я — отец, ты — дед. Поговори с ним, растолкуй.
— Не в моих силах. И никогда я не расположусь к американам. И куропатку не хочу оставлять им. А ты глазом не моргнув отдал им самое дорогое.
— Не думай, что мне легко. Горит у меня все нутро. Будь у меня деньги — отдал бы деньги, будь имущество — отдал бы имущество. Но нет ни у меня, ни у тебя ничего.
— Выходит, ради работы готов отдать все?
— Все, без чего обойтись можно.
— Но куропатка была самое дорогое для Яшара, — продолжал я гнуть свою линию, все хотел пронять его словами. — И ты не имел права так поступить.
— Не так уж она ему нужна!
— Он умрет без нее. Плачет и плачет.
— День-другой поревет, а там, глядишь, и успокоится.
— Тяжкий грех берешь на душу, сын.
— А наша нищета — не грех?
— Можно было и другой выход найти. Возьми куропатку обратно.
— Ни за что! Я собственными руками отдал ему куропатку. Сказал: «Вот тебе, друг, мой подарок». Разве можно теперь обратно просить?
— Дня через два-три поезжай к нему и скажи: «Не могу оставить у тебя куропатку. Ребенок плакать не перестает, больной сделался. Чего доброго умрет». А так оно и будет на самом деле. Увидишь — умрет.
— Не умрет. Ничего с ним не сделается.
— Не могу я видеть, как ребенок слезами исходит.
— А ты не растравляй его горе.
— Не такие у меня годы, чтоб у тебя уму-разуму учиться. Все, что я говорю, мне сердце подсказывает. Ребенок прав. Не имел ты права отнимать у него куропатку. Не по чести ты поступил, отдав ее американу. Прямо тебе говорю.
— Сердце твое подсказывает, что мальчишка прав, а я не прав. Врет твое сердце!
— Сердце не может ошибиться. Никого еще сердце не обманывало. Оно либо молчит, либо правду говорит.
— Может, сердце и говорит правду, да вот глаза твои правды не видят.
— Это мои-то глаза правды не видят?
Ничего не ответил Сейдо. Река под нашими ногами катила свои мутные красноватые воды. Временами то тут, то там всплескивала рыба. Горы вдали, казалось, кто-то обтесал топором. Ни единого деревца на них не держалось, ни кустика, только голый камень, щебенка да песок. Говорят, будто давным-давно все эти места были морским дном, колыхалась над ним соленая вода. Потом то ли море отступило, то ли горы поднялись. Люди, случается, находят морские ракушки. В дальней дали виднелись вспаханные поля и жнивье. Стаи птиц неслись по поднебесью вроде как хлопья легкого серого пепла. Скворцы на юг летели, голуби — на север. В прибрежных камышах толпились длинношеие и длинноногие цапли. Ниже по течению с шумом взмыла пара дроф и полетела в сторону нашей деревни. Виноград созрел, пора за сбор приниматься. Палую листву в садах надо будет в кучу собирать да скоту скармливать. А мой глупый Сейдо хочет все это бросить и в город уехать. Ах ты горе мое неуемное! Смотрит мой сын на мир не моими глазами, видит не то, что вижу я. У Яшара с тоски чахотка может открыться, а его отцу и дела нет до родного сына, словно он ему совсем чужой, словно не его это плоть и кровь.