Уже когда проходили мимо парка, мне удалось укрыться за деревом. Я стоял, тяжело переводя дыхание. Отдышавшись, я зашагал, как бы прогуливаясь, и на тропе столкнулся с двумя стариками. Они выступали не спеша, выкидывая вперед свои черные палки. Поглощенные разговором, они не заметили меня. И их влекло на Ташмайдан.
— Грандиозно! — воскликнул один.
— Страшно! — отозвался второй.
Я пропустил их. Спустился Добриньской и боковыми улочками вышел к пристани. Под прикрытием высокого берега я почувствовал себя увереннее. Приметив портовый кабачок, не раздумывая завернул в него и заказал ракии. В тесном помещении сидели двое оборванных небритых грузчиков, загулявших, видимо, со вчерашнего вечера. Поднявшись из-за стола, они неверной походкой направились к двери. Один задержался возле моего стола, уставившись на меня налитыми кровью глазами, но товарищ потянул его за рукав.
— Ладно, не трогай его! Пошли смотреть кита! Посмотрим, какой такой оболтус пьет одну только воду!
Грузчики удалились, а следом за ними официант бесцеремонно выставил и меня:
— Закрываемся! Идем смотреть кита!
И я опять очутился на улице. У моста стоял пустой автобус; я влез в него, не зная, куда он идет и куда мне надо самому. Автобус развернулся и поехал на ту сторону реки. Я подсел к водителю — кроме меня, в автобусе никого не было.
— Вам куда? — спросил он.
— В Земун. Срочное дело! — солгал я.
— Понятно. Я тоже еще не сдал смену. Это последний рейс. И сразу же — смотреть кита.
Высадил он меня посреди города.
— Дальше не еду! — сказал он; я только молча прикоснулся рукой к полям своей шляпы. Автобус круто развернулся, обогнув сквер, и на полной скорости помчался назад, к Белграду, подскакивая на ходу и выпуская вонючий, едкий дым.
Я был совсем один на опустевшей улице. Гулкое эхо моих шагов говорило о том, что дома тоже пусты, покинуты. Город вымер. Люди ушли из него. Куда? Зачем? Какая угроза нависла над ними? От какой катастрофы бежали они?
Может быть, и меня подстерегает незримая опасность? — подумал я, охваченный безотчетным страхом. Я прибавил ходу. Побежал. Задыхаясь, словно обезумевший взлетел на взгорье, возвышающееся над городом, и только тут, под деревьями, почувствовал себя в безопасности и опомнился. Воробьи, которых я вспугнул, остановили меня и вернули к действительности. Единственные живые существа, попавшиеся мне на пути.
Я осмотрелся. Тихо. Подо мной лежал вымерший, покинутый Земун — ни звука не доносилось оттуда. Полная неподвижность. А там, за рекой, где раскинулся Белград, вздымались столбы черного густого дыма — дым поднимался из тысячи труб, над заводами и домами, сливаясь в темное, огромное облако, раздувшееся и вытянутое, словно исполинский кит. Тяжелое, угрожающее, нависло оно над городом, готовое погрести его под собой, задавить. Отравить, задушить своим черным дымом все живое, поглотить безвозвратно.
Дрожа от волнения и холода, я притаился, скорчившись на камне под деревом, и из своего укрытия, словно сова из густых ветвей, разглядывал город, над которым нависла смертельная опасность. «Началось! — думал я, не в силах унять дрожь. — Не говорил ли я? Не предсказывал ли? Не предрекал ли этот страшный конец!» И вспомнилось мне вдруг откровение Иоанна. Вот что там сказано: «И увидел зверя, выходящего из моря, и был этот зверь о семи головах, с десятью рогами, а на рогах его десять корон, и названы головы именами погаными». Так оно и есть — вышел из моря огромный кит, по прозванию Большой Мак, и поднялся над городом, ибо кто как не он тот зверь? И где тот, кто сможет сразиться с ним? О, кто имеет уши — да услышит! Кто имеет очи — да увидит! Проглотит он их, проглотит, а они не ведают, не знают, не чувствуют близкого конца.
Только я видел это со своего возвышения. Я провел здесь весь день, наблюдая за Белградом, курившимся дымом, и видел, как грозное, смертоносное облако все ниже опускалось над городом, катастрофически увеличиваясь в размерах, наливаясь и чернея. Только мне удалось вырваться и бежать, только мне удалось спастись, словно Ною во время потопа, словно Лоту из Содома и Гоморры. Ибо только я один с самого начала понимал, что такое этот кит. И пока угасал день, и сгущалась тьма, и облако все плотнее приникало к земле, подминая под себя трубы и крыши домов, я сидел на своем камне и с содроганием повторял: «КОНЕЦ СВЕТА! КОНЕЦ СВЕТА! КОНЕЦ СВЕТА!»
Потом наступило некоторое облегчение. Самое страшное миновало. Как-то само по себе. Ибо все исключительное, необычное быстро входит в привычку, приедается и становится обыденным и будничным.