Солдаты, чтобы не смотреть в лица женщинам, глядели куда-то вверх, на ветви маслин и легкие перистые облака, протянувшиеся по синему небу. Перед оградой священник и его помощник под защитой двух часовых раскладывали на алтаре свои вещички, словно товар в витрине, делая вид, будто ничего не происходит; но руки их дрожали, они чувствовали на себе взгляды женщин, стоящих за проволокой, и ждали, что вот-вот в голову им полетит бутылка или сковорода. Дело у них не ладилось. Священник шепнул что-то вестовому, тот обернулся к женщинам и сказал, чтобы двое подошли помочь, но женщины молчали как каменные и ни одна не тронулась с места. Вестовой позвал еще раз, и тогда вперед протиснулась та самая девочка, которая плакала во время Томаниных родов, за нею рискнула выйти и младшая дочь торговки, они помогли священнику, а когда все было готово, отступили к ограде, и священник приступил к богослужению.
В этот раз он торопился, бородка его прыгала, проповеди он даже не начинал и одним духом закончил мессу. Женщины не повторяли «аминь» и не крестились. Они застыли у ограды, подрагивая от возбуждения, сами страшась того, что сейчас произойдет. Однако ничего особенного не случилось. Священник сообразил, что из крещения сегодня ничего не выйдет, примирился с этим и отказался от всяких попыток, думая только о том, как бы поскорее убраться восвояси. Он начал поспешно собирать утварь с алтаря, стаскивать с себя облачение и складывать все в саквояж. Ему помогали вестовой и обе узницы.
Но, проверяя, все ли на месте, он случайно взглянул на девочку из Ластвы и успел заметить, как та сунула за пазуху что-то белое. От изумления он так разинул рот, что бородка легла на грудь, трясущимися пальцами перебрал вещи в саквояже, увидел, что чего-то недостает, заметил при этом, что девочка изменилась в лице, и крикнул ближайшему солдату, который тотчас схватил ее. Вдвоем они держали девочку, и солдат полез было к ней за пазуху, но она не далась, а женщины в один голос страшно закричали. Священник и солдаты испугались, девочка воспользовалась их замешательством, вырвалась и спряталась за спины женщин.
— Держите ее… она украла потир! — кричал священник, взволнованный и красный. Он, вестовой и двое солдат попытались было открыть ворота и войти во двор, но женщины их не пустили, сыпля ругательствами и грозя кулаками. Тишина и неподвижность вдруг сменились гамом и толкотней. Заволновались и солдаты, стоящие в цепи, стали кричать на заложниц, а те высовывали язык и плевались.
— Вот вам бамбино! — кричали они и показывали солдатам пос. — Девушек наших щупать захотели, ишь какие…
Солдаты, хоть и наваливались изо всех сил, никак не могли открыть ворота и тщетно пытались отогнать женщин. Один из них ухватил винтовку за дуло и стал бить их прикладом по рукам, но они уцепились за винтовку, таща ее к себе. Священник защелкнул саквояж и пустился бежать к комендатуре, а оттуда примчался чернявый унтер-офицер карабинеров, увидел борьбу из-за винтовки, испугался, что в лагере бунт, выхватил пистолет и заорал что-то солдатам. Те мигом вскинули винтовки, пятеро солдат сгрудились перед воротами, обезумевшие, с вытаращенными глазами, готовые расстреливать, а унтер-офицер, размахивая пистолетом и брызжа слюной, орал:
— Назад! Назад! Три шага от ворот, или я буду стрелять. Считаю до десяти. Раз… два… три…
Нельзя было понять, что кричали в ответ узницы. Солдатам, тянувшим к себе винтовку, удалось наконец ее вырвать, и они тоже направили дула на толпу, которая грозила, плевалась, визжала, не отдавая себе отчета в том, что делает и в какой опасности находится.
Стоило кому-нибудь из женщин выпустить бутылку или кастрюлю, которой она размахивала, или кому-нибудь из солдат в волнении чуть сильнее нажать на спусковой крючок — и началась бы бойня и смертоубийство. Ни одна из сторон не могла и не хотела сдаться, отступить, и кто знает, чем бы все это кончилось, если бы в этот момент между узницами не появилась Томана с ребенком на руках.