— Ах, государь, вы думаете, бог простит меня?
— Без сомнения, красавица моя. Он же так добр!
— Но смогу ли я сама простить себе?
— Мы постараемся все уладить, дитя мое. Вы же такая добрая!
— Для того ли меня воспитывали в Сен-Сире!
— Все ваши подружки благополучно вышли замуж, дорогая.
— Ах, это убьет мою бедную мать!
— Она мечтает сделаться маркизой. Станет герцогиней с правом табурета.
— Ах, государь, как вы великодушны! А небо?..
— С самого начала июня не запомню неба яснее, чем нынче утром...
Да, невыносимо! Но с мадемуазель де Куланж — ничего похожего: это была олицетворенная покорность. Самая простодушная и невинная из грешниц, она отличалась неподражаемым спокойствием и несокрушимым хладнокровием, будучи твердо убеждена, что ей выпала самая большая удача во всей подлунной. Ни днем, ни вечером, ни утром она не отягощала себя никакими мыслями, никогда не расспрашивала о своих предшественницах, не выказывала даже намека на ревность или меланхолию, принимала короля, когда он появлялся, а все остальное время пудрилась, завивалась и укладывала волосы на пробор, «под иней», под кающуюся грешницу, смотрелась в зеркало, помадилась, строила себе гримасы, показывала язык, улыбалась, поджимала губы, колола булавкой пальцы камеристке, прижигала ее щипцами для завивки, мазала ей нос румянами и налепляла мушки на глаза, бегала по спальне, вертелась на одной ноге, пока платье не вздувалось от пируэта, как воздушный шар, и она усаживалась посреди комнаты, чуть не валясь на пол со смеху. Иногда в дни занятий она училась танцевать менуэт в платье с фижмами и шлейфом так, чтобы не оказываться спиной к креслу короля, но поскольку это было наибольшее умственное усилие и самый сложный расчет за всю ее жизнь, она в нетерпении раздирала ногтями длинное муаровое платье, в котором с превеликими неудобствами передвигалась по своим покоям. Чтобы утешиться после подобных трудов, она заставляла писать себя пастелью в голубом или розовом, с помпонами на шнуровке корсажа, с крылышками на спине, колчаном на плече и бабочкой в напудренных волосах. Такой туалет, именовавшийся «Психея», иначе «Диана-охотница», был тогда очень в моде.
В минуты отдыха или томления глаза мадемуазель де Ку-лапж становились безмерно кроткими. Оба они были равно прекрасны, что бы о них ни говорил аббат де Вуазенон в своих неизданных мемуарах, с которыми мне довелось познакомиться. Он не постыдился заявить, что правый глаз был чуть выше левого, и даже воспел это обстоятельство в двух весьма язвительных мадригалах, вызвавших, правда, резкую отповедь со стороны господина первого президента. Но в наш век справедливости и честности пора уже восстановить истину во всей ее чистоте и исправить зло, содеянное низкой завистью. У мадемуазель де Куланж было два глаза, оба одинаково кроткие, миндалевидные и. окаймленные очень длинными светлыми ресницами, тень которых падала на скулы; щеки румяные, но не красные; губы красные, но не коралловые; шея голубовато-белая без голубизны и белизны; талия подлинно осиная — ее охватила бы ручонка двенадцати лет ней девочки; тело литое — она почти не затягивалась, и все-таки, сунь она себе за корсаж большой букет цветов, он вряд ли отклонился бы в сторону. О боже, как белы и мягки были ее ладони! Как округлы, о небо, руки до самых локтей, вернее, локоточков, на которые ниспадала кружевная отделка узких, плотно облегающих плечи рукавов! Ах, как все в ней было прелестно! И тем не менее король спал.
Оба ее чарующих глаза были открыты, но надолго смежались, как только она вперяла их в книгу — «Самнитские браки» Мармонтеля, сочинение, переведенное, по словам автора, на все языки. Итак, оба ее прекрасных глаза надолго смежались, а затем томно приоткрывались, словно впивая нежно-голубые лучи, озарявшие комнату; веки слегка припухли и менее чем слегка порозовели — то ли от дремоты, то ли от усталости: их обладательница прочла самое малое три страницы подряд; во всяком случае, причиной тут были не слезы: известно, что мадемуазель де Куланж лила их лишь однажды в жизни, когда ее кошечка Зюльма получила пинок от господина Дора де Кюбьера, грубияна и сущего драгуна, столь закосневшего в солдафонстве, что он даже не лепил себе мушек на лицо и вечно задевал за мебель стальной шпагой, вместо того чтобы носить «извиняйку» из китового уса.
5.
Отступление
— Увы, дорогой доктор! — горестно возопил Стелло.— Откуда у вас подобный слог? Иногда вы отталкиваетесь от последнего слова фразы и карабкаетесь в следующую, как инвалид, на двух деревяшках взбирающийся по лестнице.
— Во-первых, изнеженный век Людовика Пятнадцатого невольно влияет на мою речь, придавая ей манерность; во-вторых, я помешан на стиле — мне хочется выглядеть повнушительней в глазах некоторых ваших друзей.
— Не слишком на это надейтесь,— со вздохом отозвался Стел-ло.— На днях вечером один из них, притом далеко не самый глупый, бросил: «Я тоже не всегда разделяю собственное мнение». Поэтому говорите просто, о печальнейший из врачей, и, возможно, тоска моя несколько рассеется.
При этих словах доктор вернулся к прерванному повествованию.
6.
Продолжение истории, рассказанной Черным доктором
Внезапно губы мадемуазель де Куланж дрогнули и из ее дивной груди вырвался пронзительный, хотя не лишенный мелодичности, крик, разбудивший Людовика Возлюбленного.
— Что с вами, божество мое? — осведомился он, простирая к ней две руки и две кружевные манжеты.
Хорошенькие ножки наисовершеннейшей из любовниц скользнули с софы на пол и понесли мадемуазель де Куланж в дальний конец комнаты с быстротой, поистине удивительной, если принять во внимание высоту каблучков, мешавших этим ножкам делать свое дело.
Король с достоинством поднялся, опустил руку на дамаски-рованный эфес шпаги, машинально обнажил клинок до половины и осмотрелся в поисках врага. Хорошенькая головка мадемуазель де Куланж запрокинулась на монаршее жабо, и белокурые волосы рассыпались по нему в легком облачке ароматной пудры.
— Мне показалось, что я вижу...— тихо зазвенел ее голосок.
— Знаю, знаю, красавица моя,— со слезами на глазах и нежной улыбкой отозвался король, играя надушенными локонами, окайм -лявшими ее томную головку.— Я знаю, что вы имеете в виду. Но вы просто маленькая безумица.
— Нет, правда,— настаивала она.— Ваш врач подтвердит, что среди них попадаются бешеные.
— Его позовут,— заверил король.— Но если даже так, подумайте, дитя мое,— прибавил он, поглаживая ее по щеке, как девочку,— подумайте, неужели у них достаточно большая пасть, чтобы вас укусить?
— Да, да, я именно так думаю и смертельно их боюсь,— выдавили розовые губки мадемуазель де Куланж.
И она сочла своим долгом возвести к небу прекрасные глаза, из которых выкатились две слезинки, по одной с каждой стороны. Та, что справа, брызнула из уголка глаза, подобно Венере, выходящей из лазурного моря; эта обворожительная слеза достигла подбородка и, словно для того, чтобы дать полюбоваться ею, замерла там, на краю ямочки, словно жемчужина в розовой оправе раковины. Обольстительная слеза слева двигалась совсем иначе. Крошечная, чуть продолговатая, она робко блеснула в глазу, затем мгновенно взбухла и застряла в самых светлых, длинных и шелковистых ресницах, какие когда-либо видел мир. Людовик Возлюбленный с жадностью слизнул обе.