— Можете прочесть «Confiteor»11? — спросил архиепископ.
Больной не ответил.
— О, кто мне объяснит, что такое смиренномудрие? — продолжал он, произнеся последнее слово чуть ли не громовым голосом.— Блаженный Августин учит: «Разум никогда не смирился бы, если бы не нашел, что должен смириться. Следовательно, справедливо, что он смиряется, коль скоро находит, что так и должно быть». А я, Никола Жозеф Лоран, уроженец Фонтенуа-ле-Шато и сын бедных родителей, добавляю, что если разум смиряется, подчиняясь собственному суждению, значит, он подчиняется лишь самому себе, а значит, не подчиняется никому и продолжает восседать на троне... Порочный круг! Софизм святого! Школярский силлогизм, на котором сам черт мозги вывихнет. Ах, Даламбер, милый педант, как ты меня терзаешь!
Заканчивая тираду, он почесал себе плечо. Решив, что виной тому мой недосмотр — я закрыл ему лишь один глаз,— я положил руку на другой.
— Ах, монсеньор,— опять возвысил голос больной,— сделайте так, чтобы я воскликнул, как Паскаль: «Радость! Уверенность, радость, уверенность, чувство, зрение; радость, радость и слезы радости! Бог Иисуса Христа... Все забыто, кроме бога». В тот понедельник, двадцать пятого ноября тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года, с половины одиннадцатого вечера до полуночи он видел господа нашего Иисуса Христа, успокоился и обрел уверенность в себе. О, как он был счастлив!.. Ну и ну! Мне делает реверансы сам Лагарп... Что тебе от меня надо? Тебя же сбросили в суфлерскую яму вместе с твоими «Бармекидами». Ты мертв.
В этот момент я убрал руки, и юноша открыл глаза.
— Крыса! — вскрикнул он.— Нет, кролик. На Евангелии клянусь — кролик! Это Вольтер. Это vultur1. А ведь недурной каламбур, правда? Нравится вам игра слов, монсеньор? Только вот ни один книгоиздатель не заплатит мне за нее даже су... Я не обедал уже два дня, но неважно: мне никогда не хочется есть... Мой отец ходит за плугом, и я не люблю касаться его руки: эта лапища жестка, как дерево. К тому же этот здоровенный крестьянин в блузе не умеет говорить по-французски. Я краснею за него, когда кто-нибудь проходит мимо. Куда же мне зайти выпить вина? Не в трактир, надеюсь? Что скажет господин де Бюффон со своими манжетами и жабо?.. Кошка... Вы придавили башмаком кошку, аббат...
Слушая больного, господин де Бомон невольно улыбался сквозь слезы. Однако при последних словах он, несмотря на свою безграничную доброту, отшатнулся, притом так резко, что кресло его откатилось назад; он даже немного испугался.
Я сжал руками голову молодого человека, легонько встряхнул ее, как встряхивают мешок с лото, и положил пальцы на опущенные веки. Из мешка сразу посыпались иные номера. Больной глубоко вздохнул и столь же спокойно, сколь он раньше был возбужден, заговорил:
— Трижды горе безумцу, который дерзнет сказать то, что думает, прежде чем сумеет обеспечить себе хлеб насущный на весь
Коршун, хищник (латн.).
остаток жизни! Лицемерие, ты и есть воплощение разума. Ты помогаешь нам никого не задевать, а ведь бедняк нуждается в каждом... Святое притворство, ты — верховный закон для того, кто не родился чьим-то наследником. Любой, кто владеет участком земли или мешком зерна, для него уже хозяин, сеньор, покровитель. Почему в моем сердце поселилась жажда добра и справедливости? Оно раздулось сверх всякой меры, оттуда хлынули потоки ненависти и, как лава, вырвались наружу. Злые испугались, подняли крик и ополчились на меня. Что же могу я один против всех, я, никто, человек, чье единственное достояние — бедное перо, которому подчас не достает даже чернил?
Добрый архиепископ не выдержал. Последние четверть часа он все время вздрагивал и простирал руки к тому, кого уже именовал своим чадом; на этот раз он тяжело поднялся с кресла, подошел к больному и обнял его. Я упорно не отнимал пальцы от глаз молодого человека, но теперь мне пришлось убрать руки: я почувствовал, что их что-то отталкивает, словно под ними взбухают веки. Как только я перестал нажимать, у меня между пальцами проступили слезы, обильно оросившие щеки несчастного. Сердце его учащенно забилось, вены на шее вздулись и посинели, грудь затряслась, и он зарыдал, всхлипывая, как ребенок на груди у матери.
— Ах, чума все побери! Оставьте его, монсеньор,— посоветовал я господину де Бомону.— Дело плохо. Видите, он то краснеет, то бледнеет, и пульс пропадает... Он теряет сознание... Ну вот, у него обморок... Только этого не хватало!
Добрый прелат был в совершенном отчаянии и, непрестанно силясь мне помочь, на деле только мешал. Я пустил в ход все известные приемы приведения в чувство, как вдруг мне передали, что король прислал за мной из Версаля почтовую карету. Я написал, какие процедуры нужно еще проделать, поднялся и обещал:
— Видит бог, я замолвлю там словечко за нашего молодого человека.
— И осчастливите этим нас, дорогой доктор: наша благотворительная касса совершенно пуста. Отправляйтесь поживей, а я останусь здесь с моим бедным найденышем,— отозвался господин де Бомон.
И он, дрожа и плача, благословил молодого человека.
Я вскочил в карету.
9.
Продолжение истории о бешеной блохе
Когда я отбыл в Версаль, уже совсем смерклось. Везли меня, как принято говорить, «королевским аллюром»: передняя, под форейтором, шла галопом, задняя, в оглоблях,— крупной рысью. До Трианона я домчался за два часа. Подъезды к нему были освещены и прямо-таки кишели экипажами. Я решил, что найду в малой резиденции весь двор, но оказалось, что никого не принимают, и прибывшие не солоно хлебавши возвращались в Париж. Людно было только в парке, в королевских же апартаментах я застал одну мадемуазель де Куланж.
— А вот и вы наконец! — воскликнула она, протягивая мне руку для поцелуя. Король — а человек он был приятнейший — расхаживал по спальне, прихлебывая кофе из голубой фарфоровой чашечки.
Завидев меня, он от всей души рассмеялся.
— Господи Иисусе! Вы больше нам не нужны, доктор. Тревога была страшная, но опасность миновала. Присутствующая здесь дама отделалась испугом. Вы же знаете нашу маленькую слабость,— добавил он, опираясь на мое плечо и громко шепча мне на ухо: — Мы боимся бешенства и повсюду усматриваем его. Хотел бы я, черт возьми, поглядеть, что будет, если в дом забежит собака! Не знаю, разрешат ли мне впредь охотиться.
— Но чем же,— начал я, придвигаясь к камину, где, несмотря на лето, горел огонь (похвальный деревенский обычай, замечу мимоходом),— чем я все-таки мог быть полезен вашему величеству?
— Мадам утверждает,— отозвался король, переступая с одного красного каблука на другой,— что существуют животные размером, ей-богу, не больше вот такой малости,— тут он щелчком стряхнул табачную крошку с кружевной манжеты,— животные, которые... Нет, сударыня, рассказывайте лучше сами.
Мадемуазель де Куланж, как кошечка, свернулась на софе, спрятав лицо под одним из тех шелковых подголовников, которыми в те времена прикрывали мебель, чтобы ее не пачкали пудреные волосы. Она украдкой поглядывала на нас, как ребенок, стянувший конфетку и очень довольный тем, что это замечено взрослыми. Хороша она была, как все головки Грёза и все амуры Буше разом!
— Ах, государь,— нежно возразила она,— вы же так хорошо говорите!
— Но, сударыня, я, ей-богу, не сумею изложить ваши медицинские теории.
— Ах, государь, вы обо всем так хорошо говорите!
— Доктор, помогите ей исповедаться! Одна она, как видите, не справится.
По правде сказать, я сам был в изрядном затруднении: я ведь не знал, на что намекает король. Мне это стало известно лишь много позже, в тысяча семьсот девяностом году.
— Итак, что же случилось? — начал я, подходя к юной об-ворожительнице.— Что с нами, сударыня? Что стряслось с мадемуазель? Нас одолевают какие-нибудь страхи, какие-нибудь фантазии, сударыня? Женские фантазии? Причуды, хе-хе, молодой женщины, ваше величество! Нам это знакомо!.. Но в чем же это проявляется? Как называются эти животные?.. Ну-с, сударыня, как? Или нам просто хочется похворать?
Короче, я перебрал все любезности, которые приятно слышать молодой женщине.