— «Как прекрасен молодой Гарольд в силе и мощи своей!» — восторженно продолжал Стелло.— «Kynge Harolde hie in ayre majestic raysd...»24 и так далее. Вильгельм видит его и атакует, распевая «Песнь о Роланде».
— Очень точно! Очень исторично! — негромко одобрила Наука в лице доктора.— Малмсбери авторитетно утверждает, что Вильгельм дал сигнал к битве «Песней о Роланде».
«Tunc cantilena Rolandi inchoata, ut martium viri exemplum pugnatores accenderet»25.
Уортон в своих «Рассуждениях» также отмечает, что гунны нападали с кличем: «Гу! Гу!» Таков обычай варваров.
А разве мэтр Робер де Вас, которого именовали, кроме того, Гасом, Гапом, Эсташем и Вистасом, не говорит о нормандце Тайфере:
«Тайфер, что много песен знал,
Коня в сраженье первым гнал.
Он перед герцогом летел,
Про Карла и Роланда пел,
Про всех, кто за страну свою Под Ронсевалем пал в бою».
— И два племени мерятся силой,— пылко возглашал Стелло, пока доктор неторопливо и с явным удовольствием приводил свои цитаты.— Стрелы нормандцев звенят о панцирные рубахи саксов. Сир де Шатийон бросается на эрла Алдхелма, сир де Торси убивает Хенгиста. Франция наводняет древний остров саксов, облик его обновлен, язык меняется, и только кое-где в старинных обителях немногие ветхие монахи, вроде Тургота, а потом Раули, стенают и молятся у каменных изваяний святых саксонских королей, каждый из которых держит на ладони маленькую церквушку.
— А какая начитанность! — громко восторгался доктор.— Им ведь пришлось сплавить французскую образованность с саксонской традицией. Сколько хронистов, начиная от Ю де Лонгвиля до сира Сен-Валери! Видам де Пате, сеньор де Пикиньи, Гийом де Мулен, которого Стоу именует Мулинесом, а пресловутый Раули — дю Мулином, и добрый сир де Сансо, и отважный сенешаль де Торси, и сир де Танкарвиль, и прочие наши старинные сочинители псевдостихотворных, балладизированных и плохо зарифмованных историй и хроник! Это мир Айвенго.
— Ах! — вздыхал Стелло.— Как редко один и тот же английский поэт оставляет нам столь простое и величавое создание, как «Битва при Гастингсе», а после нее — элегические песнопения! Какой англичанин написал что-нибудь подобное «Балладе о Милосердии», наивно озаглавленной «Ап excelent balade of Charitie»1, точно так же как честный Франсиско де Лефдэл печатал на титуле «1а famosa comedia de Lope de Vega Carpio»26 27? Что может быть безыскусней диалога Сент-Годвинского аббата с бедняком, которого он опекает? Как бесхитростен и прекрасен ее зачин! Как неизменно восхищает меня описание бури, внезапно вздыбившей безмятежное море! Какие четкие и тонкие краски! Какая широкая картина, затмевающая все, что Англия доныне видела в своей поэтической галерее!
Вот послушайте:
«Был месяц богоматери. Полдневное солнце сияло, воздух был мертвенно тих, небо синело. И вдруг над морем взвилась грозная громада мрачных туч и помчалась над лесами, закрывая бли-
стательный лик солнца, и черная буря, взбухая, мгновенно распростерлась...»
И разве не услаждает ваш слух — да и возможно ли остаться здесь равнодушным? — дикая гармония старинного стиха?
«The sun was glemeing in the midde of daie,
Deadde still the aire, and eke the welken blue,
When from the sea arist in drear arraie A hepe of cloudes of sable sullen hue,
The which full fast unto the woodlande drewe Hiltring attenes the sunnis fetyve face,
And the blacke tempeste swolne and gatherd up apace»28.
Доктор не слушал.
— Я сильно подозреваю,— гнул он свое,— что Сент-Годвин-ский аббат — это не кто иной, как сэр Ралф де Белломонт, видный приверженец Ланкастеров, тогда как — это же очевидно! — Раули был сторонником Йорков.
— О проклятый комментатор, вы пробудили меня от сна! — вознегодовал Стелло, выходя из сладостного поэтического транса.
— Именно к этому я и стремился,— отпарировал Черный доктор.— Я хотел, чтобы вы дали мне перейти от книги к человеку, от списка сочинений к фактам биографии: при всей своей обыденности они все-таки стоят того, чтобы завершить рассказ о них.
— Завершайте,— недовольно согласился Стелло и закрыл лицо руками, словно твердо решил, что будет думать о другом, хотя это нимало ему не удалось, в чем и удостоверится тот, кто обречет себя на чтение следующей главы.
17.
Продолжение истории Китти Белл. Благотворитель
— Итак, я говорил,— возвысил голос самый ледяной из докторов,— что Китти тоскливо посмотрела на меня. Этот скорбный взгляд так точно живописал состояние ее души, что я ограничился его ангельской выразительностью, сочтя ее исчерпывающим ответом на все вопросы, возникшие у меня в связи с таинственными отношениями, которые мне так не терпелось разгадать. Значение этого взгляда стало еще более ясным в следующее мгновение, когда я, напрягая мускулы лица и двигая ими из стороны в сторону, дабы изобразить тот сентиментально-сочувственный интерес, который каждый рад видеть на физиономии себе подобного...
— Он считает себя подобным прекрасной Китти! — негромко съязвил Стелло.
— Словом, когда я изображал на лице жалость, раздался грохот тяжелой раззолоченной кареты, подъехавшей к витрине лавки, где, как редкий плод в теплице, безвыходно пребывала Китти. Впереди упряжки и позади экипажа лакеи несли факелы — нелишняя предосторожность, поскольку на часах Святого Павла пробило два пополудни.
— Лорд-мэр! Лорд-мэр! — вскрикнула Китти, хлопая в ладоши с радостью, от которой щеки ее заалели, а в глазах засверкали мириады нежных лучиков, и, движимая непостижимым материнским инстинктом, бросилась целовать своих детей, хотя радовалась она не как мать, а как влюбленная. У женщин случаются порывы непонятного происхождения.
Это в самом деле была карета лорд-мэра, досточтимого мистера Бекфорда, короля Лондона, избранника семидесяти двух торговых и ремесленных корпораций во главе с двенадцатью цехами — ювелиров, рыбников, дубильщиков и так далее,— верховным повелителем которых он являлся. Как вам известно, в старину лорд-мэр был настолько могуществен, что внушал страх королям и непременно возглавлял любой мятеж, о чем свидетельствует Фруассар, описывая лондонцев или, точнее, «лондонских вилланов». В тысяча семьсот семидесятом году мистер Бекфорд был отнюдь не мятежником, внушающим страх королям, а просто почтенным джентльменом, учтиво и серьезно отправлявшим свои обязанности, проживавшим в собственном дворце и устраивавшим парадные обеды, на которые иногда приглашали короля и на которых лорд-мэр выпивал чудовищно много вина, ни на секунду не теряя изумительного самообладания. Каждый вечер после обеда, часов около восьми, он первым вставал из-за стола, самолично распахивал двери столовой перед приглашенными дамами, вновь садился вместе с остальными мужчинами и пил до самой полуночи. За столом из рук в руки передавались вина со всех концов земного шара и за одно мгновение наполнялись бокалы всех размеров, которые мистер Бекфорд осушал первым, вне зависимости от их величины. После тридцатой бутылки он беседовал о государственных делах со старым лордом Чэтемом, герцогом Графте ном и графом Мэнсфилдом так же невозмутимо, как после первой, и его ум, точный, прямой, основательный, сухой и тяжеловесный, весь вечер служил ему по-прежнему безотказно. Он со здравым смыслом и сдержанностью защищался от сатирических выпадов Юниу-са, этого грозного незнакомца, чье мужество или, напротив, слабость — причина того, что одна из самых язвительных английских книг навсегда осталась анонимной, разделив в этом смысле судьбу второго Евангелия — «Подражания Иисусу Христу».
— Что мне в нескольких слогах, из которых составляется имя? — вздохнул Стелло.— Лаокоон и Венера Милосская тоже анонимны, хотя их создатели, стуча молотком по мрамору, считали свои имена бессмертными. Имя Гомера, имя полубога — и оно недавно стерто из памяти человечества каким-то греком. «Слава — сон тени»,— сказал Пиндар, если, конечно, он существовал (теперь нельзя быть уверенным ни в чьем существовании).
— Зато я уверен в том, что существовал мистер Бекфорд,— опять взял слово доктор.— В тот день я воочию лицезрел его толстую краснолицую особу и никогда ее не забуду. Старикан был высокого роста, его крупный красный нос нависал над крупным красным подбородком. Этот-то существовал доподлинней, чем кто-либо! Его ленивое, презрительное, плотоядное брюхо было щедро запеленуто в парчовый камзол; надменные, самодовольные, мясистые, отеческие брылы свисали до шейного платка; разбухшие, монументальные, подагрические ноги несли своего благородного обладателя осторожной, но внушительной поступью, а напудренную косицу он прятал в чехол, ниспадавший на широкие, круглые плечи, достойные влачить на себе, словно мироздание, должность лорд-мэра.